Внимательно глянула на себя в зеркало: по ее лицу брат не должен догадаться, что она расстроена. Начнет расспрашивать, выпытывать, ей придется заверять Мишу, что он ошибся, причин для беспокойства нет. А что еще может она сказать ему? Прежде необходимо решить самой, что делать.
Прибрала волосы, заставила себя улыбнуться и с этой деланной улыбкой вышла. В столовой Миши не было. Спросила у Глаши:
— Где брат? Я слышала его голос.
— Михаил Павлович там, — указала горничная на рабочий кабинет мужа.
Миша сидел за обширным пустым столом Ивана Артемовича, с сосредоточенным видом раскладывал пасьянс. У него чуть ли не с детства пристрастие к этому бестолковому занятию. Разбросанные карты занимали одну половину стола, на другой стоял штоф, опорожненная рюмка и деревянная миска с квашеной капустой. От неуместности этих предметов на письменном столе Елену Павловну покоробило. Расположился будто в трактире. Такого он еще никогда не позволял себе. Молча, одним лишь движением бровей, выразила свое недоумение.
— Прости, Лена, я тут, кажется, того…
Стремительно с сияющим лицом вошла Глаша и застыла на пороге сконфуженная — не рассчитывала застать хозяйку. В руках у нее миска с солеными огурцами и ветчиной, отрезанной толстым ломтем. Поверх ветчины краюха хлеба. Елена Павловна, не оборачивая головы, видела девку в зеркале. Миша подал горничной неприметный знак — Глаша удалилась. Все трое, не сговариваясь, разыграли невинную пантомиму.
Даже горничная и та осознает непристойность происходящего, отлично понимает — кабинет не место, где подают выпить и закусить. А тем не менее расшибется в лепешку, исполнит любую Мишину просьбу. Вся домашняя прислуга Валежиных, исключая разве повара Никифора, обожает Мишу. Елене Павловне братовы отношения с прислугой претят: чересчур он по-простецки держится с ними, проявляет то, что теперь стали называть демократичностью. Беда лишь в том, что Михаил Павлович искренен, а не играет в демократию, как большинство.
— Если уж тебе приспело с утра, мог расположиться в столовой.
Укоризненно глядела на миску с капустой, которую брат, похоже, брал руками — вилки на столе не видно.
— Кабинет все равно пустует — одни декорации. — Рукой обвел он вокруг.
Елену Павловну всегда раздражало небрежение брата к ее стараниям создать видимость приличного кабинета для Ивана Артемовича. Не вспылила лишь потому, что вдруг вспомнила все происшедшее накануне.
Миша по ее лицу угадал ее состояние.
— Прости, Лена, виноват. Каюсь, — горькая болезненная усмешка непроизвольно искривила его губы. — Кажется… я убил человека.
Этого только недоставало! Елена Павловна с ужасом уставилась на руки брата, которыми он щепотью взял из миски капусту.
— Нет! Ты неверно меня поняла. Мои руки не обагрены кровью. Но ведь нет разницы, чьими руками совершится убийство. По чьей вине — вот главное! Иначе черт знает куда можно зайти. Тот, кто позволяет убивать, тоже убийца! Что с тобой, Лена? На тебе нет лица.
— Как ты можешь рассуждать? Философствовать!
«Господи, что это со мной?» — мелькнуло в уме, но остановиться она уже не могла: слова, не повинуясь ей, слетали с языка, и она сама с изумлением, будто со стороны, слушала их.
— Это возмутительно! Ты никогда не уважал Ивана Артемовича, но ты своим поведением оскорбляешь не только его — топчешь меня и моих детей! Не делай таких глаз! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. В доме моего мужа ты ведешь себя, как в захудалом трактире.
Гнев, исподволь накопившийся в ней со вчерашнего вечера, клокотал, мутил рассудок, свою злость она обрушила на голову брата. Если бы подвернулся кто другой, досталось ему.
Давнишняя, по-детски обидчивая улыбка тронула Мишины губы. Он поднялся на ноги.
— Ты не в себе. Я зайду после.
Уже готовая разрыдаться, не удержалась, крикнула вслед:
— Можешь совсем не приходить!
Слышала, как брат одевался, что-то сказал горничной, и его шаги удалились, затихли на ступенях парадной лестницы. Лишь после этого сорвалась с места.
— Миша!
Но внизу уже хлопнула дверь, брат не услышал ее.
— Глаша, верни его!
Девка в растерянности изумленно глядела на нее.
— Не стой — беги!
Горничная с непостижимой быстротой бросилась вниз по лестнице, ноги ее стремительно отсчитывали деревянные ступени. Несколько минут протекли в ожидании. Потом из сеней донеслись голоса: оживленный, быстро тараторивший — Глашин, и ровный, бесстрастный — Мишин. Брат явно не был расположен поддерживать разговор с прислугой. Вразнобой стучали шаги по ступеням: частые и легкие Глашины, редкие тяжелые — Мишины.
Елена Павловна кинулась навстречу брату безотчетно, как бывало в детстве, головой уткнулась в его плечо и разрыдалась.
Глава вторая
Михаилу Павловичу было из-за чего расстроиться. Накануне подле деревни Кузьмиха полицейский наряд, высланный им, задержал двоих с контрабандным чаем. С виду у них был вполне безобидный воз. Он и не вызвал бы подозрения у стражников, если бы не поведение сопровождающих дровни: очень они беспокойно вели себя, то и дело озираясь, то отставали, то опережали буланую лошаденку, понуро бредущую по санному проселку. Когда трое верховых с гиканьем выскочили из засады и, пришпоривая коней, пустились наперерез, один из мужиков кинулся бежать. Вскоре он, верно, опамятовался — где ему было, пешему, скрыться от верховых посреди чистого поля.
Задержанные клялись и божились, что никакого отношении к возу сена и тем паче к тому, что спрятано в сене, не имеют. Они возвращались из деревни Грудинино, куда наведывались по своим делам — сватали невесту. На полпути присели на коряжину передохнуть, и вот тут их настигла подвода, которую сопровождал неизвестный им человек. Поскольку сидели они тихо, вроде как притаясь, возчик, завидя их, перепугался, припустил наутек. Лошадь с возом бросил на произвол. Они покликали беглеца, тот не отозвался. Старый мерин, тащивший сани, продолжал идти дальше как ни в чем не бывало — дорогу знал. Они посчитали, что беглец вскоре одумается и вернется. Так и шли за чужим возом да посматривали, не видать ли позади хозяина.
— Сам зачем побежал? — допытывались у оробевшего невзрачного мужичонки.
— Так напужался. Вы налетели с гвалтом, как татары, — сердце в пятки провалилось.
Мужиков вместе с возом препроводили в полицейскую часть. Михаил Павлович Требесов, помощник пристава, сделал вид, будто поверил задержанным. Ему, разумеется, не составило бы труда изобличить мошенников, запутать их, уличить во лжи — их рассказ был шит белыми нитками, сочинен наспех. Михаил Павлович прикинулся простачком — у него это получилось отменно, — сказал, что он и рад бы отпустить их с богом, но сделать этого не может: требуется составить протокол, соблюсти прочие формальности. Вот если бы у них имелись документы или они назвали человека, живущего поблизости от полицейской части, который мог поручиться за них, так он тут же бы и отпустил их. Документов у них, конечно, не было, назвать поручителя они не могли, стало быть, ночь им предстояло коротать в каталажке на лавке. Завтра с утра, как только наведут справки, установят, кто они есть, так их сразу же и отпустят. Тот, что был постарше, невзрачный, трусоватый мужичонка — это он, завидя стражников, с перепугу рванул наутек, — верил каждому слову помощника пристава. К нему Михаил Павлович и обращался. Второй, хотя и моложе напарника, не был простаком — малый себе на уме. Ни в коем случае не оставлять их на ночь вместе: пусть каждый помучается, погадает о своей участи в одиночку. Чутье подсказывало Михаилу Павловичу: на сей раз попались нужные люди. По крайней мере, один из них.
Сами по себе задержанные интереса не представляли. Упеки их обоих за решетку, контрабанда будет процветать по-прежнему. Те, кто правит контрабандой, завербуют десятки новых подручных. Вылови их, на смену придут другие. Нужно не ветки отсекать, а рубить в комле. Эти двое наверняка связаны с крупной шайкой. На нее и попытаться выйти через их посредство. Пригодным для задуманного дела Михаилу Павловичу представлялся трусоватый мужичонка. С виду ему лет тридцать, возможно чуть больше. Невзрачная жиденькая бородка, прыщеватое лицо, маленькие шмыгающие глазки, бесцветные брови и ресницы — сто раз увидишь в толпе, не запомнишь, не обратишь на него внимания. Волосы на голове всклочены — нарочно этак не сделаешь. Отвечая, смотрит не в лицо, а на мундир Михаила Павловича — мундир приводит его в трепет. На него немного поднажать: припугнуть, он выложит все, что знает. Да вот беда, немногое знает. В лучшем случае назовет еще двоих-троих таких же, как сам, пешек, скажет адрес, куда переправляли контрабандный чай. Так разве ж у них один притон? Скольких уже выловили, сколько изъято контрабандного товару, а какой прок? Злоумышленники плодятся, а не убывают. Необходимо ударить по заправилам, через чьи руки сбывается контрабанда. А их так просто не изловишь — скользкие, как вьюны. Нужно ловить за руку с поличным, чтобы не отвертелся.
Для такого дела непременно нужен доноситель, который вовремя уведомит, по какой дороге прибудет очередная партия товару, куда назначена. Трусоватый мужичонка годился. Верно, мороки с ним будет немало. Завербовать его в доносители не сложно. Только провернуть операцию требуется осторожно, чтобы напарник ничего заподозрил. Иначе завербованного прикончат свои же. А молодой парень, похоже, орешек крепкий, его на мякине не проведешь. Кожаной портупеей и блестящими пуговицами на кителе не запугаешь. Разговаривая, он тоже отводит глаза в сторону, но если захочет, так выдержит чей угодно взгляд, хоть самого полицмейстера. Задача не в том, как обработать старшего из контрабандистов, а в том, как провести молодого, чтобы тот ничего не заподозрил.
Михаил Павлович поручил околоточному надзирателю Мирошину провести с ними предварительную беседу, обоих застращать одинаковыми угрозами.
— Только без рукоприкладства! — строго наказал он.
Михаил Павлович был принципиальным противником мордобоя в обращении даже с самыми отъявленными злодеями. А в задуманном предприятии требовалась особая деликатность. Он из опыта знал, что на впечатлительного человека угроза действует много сильней, чем ее исполнение. Побои воспринимаются уже как само наказание и лишь облегчают ожидание кары. Нужно, чтобы эти двое помучились. К утру тот, которого он наметил в доносители, созреет. Предстоит долгий разговор: нужно будет объяснить, что он должен сообщать, что разведать, через кого и как передавать необходимые сведения. Малый не больно сметлив, скорее туповат, поэтому наставление займет много времени. Еще ведь нужно будет втолковать ему, что он должен говорить своему сообщнику, чтобы тот не заподозрил неладное, внушить, насколько ему важно соблюдать осторожность, остерегаться своих: они для него станут опаснее полицейских.
И уже после начать разговор со вторым, столь же продолжительный. На этого следовало произвести впечатление человека недалекого, действующего не умом и хитростью, а прямолинейно, нахрапом, долдонить одно, разыгрывать дурачка, который пытается выведать сведения, которых задержанный, если бы и захотел, не мог ему сообщить, поскольку не знает.
К подобным уловкам Михаил Павлович еще недавно не был способен. Он верил, что все люди изначально, от природы или по божьему соизволению, не суть важно, наделены одним непременным свойством — испытывать стыд. Если и кажется, что кто-то лишен этой способности, так это заблуждение: на самом деле потеря стыда результат дурного окружения и воспитания. Если такой человек попадет в иную обстановку, в благодатную среду, заложенное в нем доброе начало пробудит совесть, понятия честь, долг, благородство откроются ему, выпрямят душу. Однако общение с преступным миром, а равно и кланом людей, карающих преступления, поддерживающих правопорядок, сильно пошатнуло его наивные убеждения. Теперь он больше склонялся к противоположному мнению: есть люди — их немало — от рождения не ведающие стыда. Если они и соблюдают принятые нормы поведения, то поступают так не из душевной потребности, а подчиняясь общепринятым нормам. Иной проживет до старости, слывя праведником, но единственное, что его удерживало от преступления, был страх, а вовсе не голос совести. Люди, наделенные — точнее, обремененные совестью, во все времена составляли меньшинство. Но именно они и были хранителями могущества наций и государств. Без них не было ни великих народов, ни истории, ни науки, ни искусств, как не бывает ничего этого у скотов, способных вести лишь жизнь беззаботную, состоящую в одном удовлетворении их желаний. А их желания диктуют потребности плоти. Позывы духа скотам неведомы.
Насколько верна его мысль — сам Михаил Павлович убежден в своей правоте, — настолько неизбежен вывод: ныне прошло время накопителей духовных богатств — грядут времена расточителей, ибо людей совестливых и сильных духом становится все меньше. А пожиратели, не ведающие срама, плодятся подобно тараканам. И как тараканы, вольготней чувствующие себя в доме, где хозяева нечистоплотны и ленивы, бессовестные, бесчестные люди блаженствуют в обществе, в котором порушены нравственные установления, где воры и мошенники благополучно здравствуют, никем не осуждаемые и не презираемые. Суровые законы против них бессильны, поскольку законы оказываются в их же руках. Нужны не суровые законы, а строгие нравы. Напротив, потребность в безжалостных карающих мерах отчетливее всего свидетельствует о гнилости народов и государств, к ним прибегающих.
Столь мрачные мысли давно сложились в уме Михаила Павловича — думал он об этом постоянно. Он считал, что исправить такое положение способны только люди, наделенные необычайной нравственной стойкостью, твердые и непоколебимые, способные к самопожертвованию. Только они могут стать пророками, обличать мерзости, называть пороки своими именами и указывать путь очищения. Он горестью осознавал, что сам не рожден пророком, способен лишь быть стражем законности. Законы хоть и не излечивают больное общество, но препятствуют его окончательному растлению. Пророки придут! Они приходили во все времена, когда в них появлялась нужда: так было в древнем Вавилоне, так было в час краха Римской империи…
Сам он, в меру своих сил, будет служить на своем скромном посту. Пророками не становятся — пророками рождаются! Он не из их племени.
Ночью он на десять рядов обдумал, как ему вести себя. Сложней всего одурачить молодого парня, чтобы у того не закралось и тени подозрения.
Утренний мороз бодрил и прояснял мысли. Подходя к конторе, он чувствовал себя способным довершить задуманное без огрехов.
Увы, все пошло насмарку. Мирошин переусердствовал. Наверное, из добрых побуждений. Отчасти в случившемся виноват сам Михаил Павлович. Не следовало посвящать околоточного в свои планы, а он обмолвился, что хочет завербовать осведомителя. И уж коли так вышло, что проговорился, так следовало посвятить Мирошина — раскрыть ему замысел до конца.