О, если бы раскрытием одной этой тайны и ограничилось… Ее муж связан с контрабандистами, с людьми вне закона. Чудовищно!
Пришло время ужина: уже и часы пробили, и по звукам, какие доносились из коридора, она знала — вся семья в сборе за столом, ждут ее.
Раздались быстрые, легкие шаги — явилась Глаша, посланная Иваном Артемовичем.
— Передай: пусть ужинают без меня. У меня разболелась голова. Скажи, ничего серьезного, легкое недомогание.
Знала, что после известия, которое принесет Глаша, муж непременно заглянет к ней, справится о ее самочувствии. Но это лучше, нежели встреча в столовой. Здесь он не будет видеть ее лица, ее глаз. Она ведь не сможет притворяться, делать вид, будто ничего не случилось. Поспешно загасила лишние свечи, оставила одну в изголовье.
Стремительно, без обычного стука в дверь, вошел Иван Артемович. Голос встревоженный, участливый. Справился, что с нею. Все сейчас удивляло ее: и что он способен проявить участие, и что его встревожил такой пустяк, как головная боль у жены. Когда же он начал настаивать, чтобы немедленно послать за врачом, встревожилась она. Ничуть не хотелось ей лгать, притворяться больной. Насилу убедила мужа, что ни в чьей помощи она не нуждается, ей необходим только покой, к утру она оправится. Условились, что утром, если не полегчает, он, уже не согласовывая с ней, пошлет Глашу за Виктором Сергеевичем. Елена Павловна согласилась: к утру она надеялась хорошенько обдумать все и решить, как ей поступить.
После ужина, ближе к ночи, Иван Артемович вторично навестил ее. Бесшумно опустился на стул возле кровати. Комнату озаряло робкое пламя ночника, установленного в изголовье, чтобы можно было погасить, не поднимаясь с постели. Елена Павловна с невольным изумлением и неприязнью подметила маслянистый блеск в глазах супруга, которые сейчас казались совсем черными и большими.
— Дружок мой, Лена, что с тобой? — голос был нервным и вкрадчивым. По его интонации, а более того, по жаркому прикосновению мужниной руки, она поняла, что не одна лишь забота о ее состоянии привела его в спальню.
Она резко отстранилась от его ласкающей руки. По этому непроизвольному жесту он уловил ее нерасположение и тотчас переменился.
— Может быть, все-таки послать за Виктором Сергеевичем? Не пришлось бы поднимать его с постели посреди ночи.
Муж показывал ей, что не обижен, понимает ее состояние, смирился с тем, что ночь проведет в одиночестве, думает сейчас только о ней, взывает к ее благоразумию. Действительно, если необходим доктор, так лучше потревожить его сейчас, чем ночью.
— Не нужно. Со мной уже было. Высплюсь, и все пройдет.
— Не понимаю, отчего ты упорствуешь? — мягко возразил он.
— Ах, оставьте меня, ради бога! — прервала она разговор.
Было за полночь, а она все еще не сомкнула глаз. Иван Артемович небось уже седьмой сон смакует. Он имел обыкновение засыпать сразу, как ляжет, и спал непробудно до утра. Поднимался рано, это вошло в привычку смолоду: отец не позволял нежиться в постели.
— У лежебоки ни денег, ни ума не накапливается, — наставлял тот.
Спозаранку, одевшись по-домашнему, спускался вниз, где его уже ждали приказчики и конторские. За столом он появлялся всегда вовремя, прибранный, переодетый, пахнущий дорогим мылом и одеколоном.
Домашний уклад наверху был раз и навсегда установлен Еленой Павловной. Эту обязанность она возложила на себя с первых дней замужества. Иван Артемович подчинился без протеста, приноравливая свои дела к распорядку, введенному женой. Он охотно передал ей бразды правления домашним хозяйством, поощрял все вводимые новшества, по ее подсказке сменил неугодную прислугу. Ей мнилось, что поступает он так, признав превосходство ее вкуса и воспитания. Хотя Валежины по третьему поколению значились в купеческом сословии, но все повадки домочадцев были скорее мужицкими, нежели господскими. У них было даже заведено обедать не в столовой, а на кухне за общим столом с челядью. В столовой накрывали только для гостей. В доме царила патриархальная старина, не стесняемая жестким этикетом. Елена Павловна сломала этот обычай.
Она лишь сейчас вдруг поняла, что Иван Артемович в сущности не придавал ни малейшего значении новшествам, какие она вводила, просто не замечал их, как человек, безразличный к веяниям моды. Ее мужу важно было одно, чтобы ему не мешали заниматься делом, а во что он должен одеваться, выходя к столу, из каких приборов есть, ему безразлично. Наклонностей гурмана у него не было. Он даже и не заметил, что в этом Елена Павловна добилась многого: с появлением в доме Никифора, которого она буквально переманила от Лоскутовых, со стола исчезли простые блюда, какие преобладали прежде: каши, борщи, кулебяки, блины, рыбные пироги, взамен появились бульоны, пюре, различные подливы и соусы — изощрения французской кухни, ведомые Никифору. Это новшество составляло предмет тщеславной гордости Елены Павловны. Ей льстило слышать восхищенные отзывы тех, кто бывал в доме Валежиных. Иван Артемович к переменам, вводимым ею, относился снисходительно, как взрослый к детским шалостям. Он без восторга, но и без особых усилий исполнял все требования этикета, какие на него накладывало положение в обществе. Может быть, именно в силу того, что он не придавал серьезного значения своему внешнему облику, все давалось ему с поразительной легкостью, без малейших усилий, точно он был прирожденным аристократом. Елена Павловна, бывая с ним на приемах, не без гордости подмечала эту особенность. Иван Артемович, попадая в любое окружение, не терялся и не конфузился, как многие из купеческих отпрысков даже более высокого ранга.
«Контрабандист с великосветскими манерами!» — мысленно воскликнула Елена Павловна.
Теперь она знала, что обречена на бессонную ночь. Разрешить задачу, как ей поступить завтра, было не просто.
Через окна, облепленные изморозью, в спальню проникал голубоватый отсвет, но такой слабый, что различить позволял лишь сами оконные проемы. Темнота казалась густой и вязкой. Елена Павловна откинула одеяло, опустила ноги на мягкий коврик из рысьей шкуры, нащупала подле кровати ночные туфли. Осторожно мелкими шагами, чтобы не ушибиться обо что-либо, приблизилась к окну. От куржака, намороженного на стеклах, веяло холодом. Один угол нижней стеклины не был затянут ледяным наростом, Елена Павловна прильнула к нему, пытаясь хоть что-то различить за окном. Ветер теперь не завывал, как было с вечера, а лишь горестно всхлипывал, изредка порывами прорываясь между домом и стеной каретного сарая. Не сразу, а лишь когда глаза приноровились, увидела кровлю лабаза, отстоящего от дома не далее чем на три сажени, и снежные вихри, которые беспрестанно клубились над нею. Больше ничего, сколько, ни силилась, ни напрягала зрение. Стоят ли сейчас в глубине сарая злополучные возы с контрабандным чаем? Из разговора, подслушанного ею, уяснила лишь одно: ночью их тишком должны вывезти со двора и то ли переправить на Глазковскую сторону по льду через Ангару, то ли перепрятать в другое место.
Хотя она ничего не видела, но ей до яви мерещились возы с сеном, для надежности от любопытного глаза накрытые сверху мешковиной. Неудержимая отчаянная мысль овладела ею: немедля, сию же минуту удостовериться, что все это правда, или же свободно вздохнуть полной грудью, убедившись, что возов с контрабандным чаем в завозне нет, она просто неверно истолковала услышанное.
Шарясь в темноте, натыкаясь на вещи, которые сейчас не нужны, она все же отыскала свою лисью шубку и шаль, наскоро оделась.
В доме царила густая, сонная тишина. Казалось, вздумай она произнести слово, крикнуть, так ее никто не услышит — любой звук завязнет. На лестнице теплился свет ночника. В его трепетном мерцании проглядывали очертания зеркала в углу зала и два портрета на противоположной стене между оконными проемами. Лестничные ступени обозначались теневыми сгустками, Елена Павловна с опаской ступала на них, не выпускала из рук перила. Ни одна ступенька не скрипнула под ее ногами.
Еще не дойдя до двери в задние сени, по полу ощутила морозную тягу. Леденящие струи завивались снизу, холодя ноги. Обулась она наспех, на босу ногу.
Наружная дверь насилу подалась и захлопнулась позади нее с тугим стуком. Из-за угла дома к ней беззвучно кинулся дворовый кобель, которого на ночь спускали с цепи. Страж он был добросовестный, надежный.
— Армак, Армак, — тихонько произнесла она, предупреждая, чтобы пес не залаял, не наделал переполоху.
Армак был умен и давно усвоил, что злоумышленники не появляются из дому, напротив, от всякого выходящего из этой двери можно получить ласку и подачку. Кобель узнал хозяйку, возбужденно крутился и прыгал вокруг нее, негромко поскуливая от избытка нежности, обнюхивал ее ноги. Ветра во дворе не ощущалось, лишь над забором и крышей завозни завихривалась снежная пыль. Елена Павловна ступила под навес и, как она предполагала, увидала розвальни, нагруженные сеном и накрытые сверху дерюгой. Все охолодевшее, застуженное, ни к чему невозможно притронуться. Сразу же под сеном рука наткнулась на тюки. Через полотно пальцами нащупала нечто сыпучее, тугое. Армак не отступал от нее, ему тоже было любопытно узнать, что же спрятано под рогожей — совал свой нос под руку Елены Павловны, нюхал.
Во дворе послышались скрипучие шаги. Армак издал негромкий звук — попытку гавкнуть. Сторож Никита приближался к сараю от ворот. Он с головы до пят был закутан в тулуп. Елена Павловна поскорей вышла из-под навеса, чтобы старик узнал ее и не напугался. Но Никиту трудно напугать, легче удивить.
— Барыня? Елена Павловна! — воскликнул он. — А то слышу, дверь хлобыстнула и кобель сорвался, назад не ворочается. Дай, думаю, гляну, кто там. Али не спится? Остынуть недолго, — забеспокоился он, разглядев, что хозяйка обута неподходяще.
— Что тут спрятано? — спросила Елена Павловна, указывая на дровни.
— Должно, сено, — ответил Никита.
— А под сеном?
— Меня не касаемо.
— Неужто не знаешь?
— А коли и знаю, мое дело — помалкивать.
— Так ведь это же против закона — обман!
— Без обману капиталу не нажить.
— Спасибо, Никита, утешил.
Армак проводил ее до двери. Уже войдя в прихожую, почувствовала, насколько она озябла: тело радостно приняло ласкающее тепло хорошо протопленного жилого дома. Поднимаясь по лестнице, ощутила, как ненадолго проникшая в ее жилы стужа вытекает из них. Изморозь, подернувшая пушистый воротник шубки, щекочущими каплями скатывалась по плечам и груди.
«Без обману капиталу не наживешь». Старик убежден в этом. Он ведь относил свои слова не к одному Валежину — то же самое скажет про всякого богатого. Таковы в его глазах и Трапезниковы, и Кузнецовы. Просто одни более удачливы, может быть, более смелы, решительны, менее щепетильны, другие более робки или менее удачливы, наподобие Лоскутовых, Бревновых — им отведена второстепенная роль среди купечества. Все они, если судить строго по закону, преступники, но в мнении Никиты таковыми и должны быть: без обману капиталу не наживешь. Вопрос, прав ли Никита? Не есть ли его вывод привычное для простолюдина заблуждение, будто всякий разбогатевший, особенно если он выходец из мужиков, непременно вор и разбойник. Ведь сам-то Никита и сотни других Никит, живущих своим трудом, ровным счетом ничего не нажили. В его убеждении не столько мудрая истина, сколько попытка оправдать свою неудачливость, неумение устроить жизнь. Короче — зависть. В глазах Никиты Иван Артемович своей связью с контрабандистами не только не опорочил себя, но даже приобрел уважение. Хотя шут его знает. Слуги если и говорят правду о господах, так не женам же своих хозяев.
После того как она продрогла, в тепле под одеялом ее быстро разморило.
…Пробудилась в привычное время. Первые мгновения, находясь под впечатлением ускользающего из памяти недавнего сновидения, Елена Павловна пребывала в расслабляющей безмятежности. Но вдруг все вспомнила. Опять ужас происшедшего накануне обрушился на нее. Почему, как случилось, что Ивана Артемовича завлекли, принудили сообщничать с бандитами? Мысль судорожно цеплялась за эту спасительную подсказку, хотелось верить: было именно так — мужа заставили принять контрабанду. Однако в душе не верила.
Давно, еще в первый год своего замужества, Елена Павловна случайно услышала слова, в злобе сказанные про Ивана Артемовича:
— Ванька? Валежин? Да он хуже любого жида — за копейку удавится!
Тогда она чуть не бросилась на обидчика. Не приняла, не поверила. Да и как можно было поверить человеку, озлобленному, обиженному, у которого Иван Артемович накануне из-под носу перехватил партию пушнины.
Муж лишь беззлобно рассмеялся, когда вечером наедине Елена Павловна рассказала ему, как о нем отозвался конкурент.
— Скупердяй он: лишнюю сотню пожалел накинуть — тысячу упустил. Теперь зубами скрипит.
Мужнино объяснение она приняла, нашла его справедливым. Но и случайные слова не позабылись. После она стала замечать: есть в них доля правды — жаден Иван Артемович. Ненасытно жаден! Жаден по натуре. Сам осознает эту черту в своем характере и старается ее утаить. Поэтому и деньги на пожертвования в благотворительных целях вносит немалые, держится в одном ряду с Бревновым и Лоскутовым, выше не метит, но и ниже не опускается. Хотя Елене Павловне видно, что деньги эти он отрывает, скрипя зубами. Но скрипит ими втихомолку, тайком — не все догадываются.
И хоть ей претила эта черта мужниного характера, с нею она примирилась и даже нашла оправдание: таково поле его деятельности. Бездумная, восхитительная щедрость прежних родовитых вельмож ему не с руки. В конце концов не один он дорожит нажитым богатством — другие тоже. Со стороны его страсть не заметна: искусством обуздывать свои чувства Иван Артемович владеет.
И никогда не допускала она мысли, что из корысти он способен поступиться честью. Если бы его действительно завлекли, принудили участвовать в грязной махинации, так он бы пустил себе пулю в висок, а не изворачивался, не пытался отвлечь подозрение. Пулю в висок, хотя это и не выход для истинного христианина, она бы простила ему.
Хотела сейчас же, немедля пойти к нему в закуток. Представила, как он изумится, увидав ее на пороге, улыбкой погасит недовольство, что оторвала его от дел, любезно справится о ее самочувствии. И вдруг оглушить его вопросом:
«Иван Артемович, ответь без утайки, что за возы вчера с вечера стояли в завозне? Что было спрятано под сеном?»
Дальнейшего она не могла представить себе, воображение отказывало ей. А вернее, не хотелось даже мысленно видеть, как он станет изворачиваться, лгать, пытаясь обмануть ее, перевести разговор на другое, отшутиться… Гадко, мерзко!
Время шло, а ничего путного не приходило на ум: с чего начать, что предпринять? Ясно одно — с сегодняшнего дня вся ее жизнь пойдет иначе. Прежнее спокойное, благостное течение невозможно. Непредставимо! Но день начался, и ничего не менялось, все текло заведенным порядком, и ей становилось не по себе. Хоть бы случилось что-нибудь внезапное, нежданное, пусть не прямо ее касающееся, например землетрясение. Такое, как было давно, до ее рождения, о нем она только слышала. Это бы всколыхнуло, взбудоражило, наполнило жизнь ощущением божьего могущества, и тогда происшедшее с нею утратило бы значимость, сделалось ничтожным, мелким.