Ему надолго запомнился байрам — пестрый, по-детски беспечный праздник с красными, щедро изузоренными серебром кубачинцами на сухоголовых конях, блистающих чеканными джелонами1, с воинственными лезгинами в длинных чешуйчатых кольчугах и стрельчатых шлемах, с муллами в белых чалмах и черных долгополых одеждах, с пышностью цветастых бород, с крикливой и глазастой детворой, с живописной небрежностью беленых сакль, лепящихся по склону горы подобно курам, обсиживающим насест. Площадь кружилась и пестрела, как масляничная карусель, оглушала гулом бубнов, захлебывающимся тонким ревом ослов и баритональными воплями овец.
И мирно соседствовал рядом с этой простодушной пестротой и открытой веселостью солдатский лагерь, крестообразно раскинувшийся в долине, в двух неглубоких балках, огражденных с двух сторон суровыми кремнистыми кряжами.
И вдруг аул зловеще смолк и погасил свои краски, жестко ощетинился в предутренней мгле черными острыми кровлями.
Пухлый майор, заигравшийся в карты с приятелем, поджарым казачьим хорунжим, в третий раз загибая даму «на пе», с некоторой тревогой поглядывал вверх, на аул. Солдаты грелись у костров или храпели в палатках. Показавшаяся луна стройно и ясно стояла в равнинной речке. Но вот зацокали копыта, и вестовщик — всадник в черной остроугольной бурке и белой офицерской фуражке — крикнул сдавленно:
— Снимать палатки!..
И тотчас все пришло в бурное движенье: засновали фонари, зафыркали лошади, загремели снимаемые с единороговцепи. Отрывисто и негромко рассчитывались нижние чины; по тропе, опоясывающей гору, скакали казаки, то развиваясь длинною лентой, то сжимаясь в пружину… И только сейчас в редеющей мгле заметен стал на одной из кровель аула розовый флаг мятежа.
— Опять энтот… Кази-Мулла баламутит, шоб он сказывся! — хмуро молвил хохол-мушкетер.
— Куда? — хрипло спросил молоденький рекрут.
— Куда ведет нас барабанщик! — молодцевато отвечал старый ветеран с шрамом на лбу.
«Куда ведет нас барабанщик»… Любимая присказка жестокого генерала Вельяминова… У них, у горцев, тоже свои генералы. Исступленный Кази-Мулла объявит толпе: «Так велит бог, так хочет вера!»— и, нарушая мирный договор, ночью вырезают спящий казачий караул, визжа, мечут гранаты в ночной солдатский бивак, поджигают станицы, зорят форштадты…
Жестокость и ложь войны, опустошающей цветущие казачьи села и мирные аулы, особенно очевидны тут, в виду этих грозных и спокойных вершин, венчанных вечным серебром, этого прекрасного неба, исчерканного медлительными крылами вольных орлов…»
Но задумываться было некогда: колеса гремели по камню, выбивая оранжевые искры; визжали немазаные арбы с провиантом; с грохотом и стуком свергалась с откоса фура, запряженная отчаянно ржущими лошадьми, и в узком дефилегрузили новую фуру, впрягали новых лошадей, боязливо косящих красными белками глаз, и кавалеристы уже вырвались в долину, к заболоченному берегу и упрямо гнали испуганных коней в ледяную воду. И залп грянул с того берега, из густых камышей, но казаки продолжали молча переправляться через реку — лишь бился на руках двух изогнувшихся всадников юный чубатый казак, пуская ртом розовые пузыри и не падая с седла. Рявкнули с холмов русские пушки; приложившись к сошкам ружей, ударили мушкетеры-бутырцы. Начался приступ.
Долго помнилось ему, как в дымной мгле одиноко бродил он среди развалин и сожженных дерев, как громко, неутомимо, неостановимо плакал ребенок на груди зарубленной матери… Девушка в чадре и лиловом бешмете лежала навзничь на залитом кровью камне; рассеченная саблей коса чернела на ее груди. Он нагнулся и трепетно, как что-то живое, страдающее, взял в руку косу, — она держалась на нескольких волосках. Он отрезал ее и, воровато оглянувшись, спрятал под мундир.
Все спали. Рекрут метался и стонал, зовя кого-то: «Сюда, ай, ай! Помираю! Ай, помираю!»
Он писал, разложив тетрадку на барабане:
Есть много стран под небесами,
Но нет той счастливой страны,
Где б люди жили не врагами,
Без права силы и войны…
Он задумался. Угрюмо шумела и выла река, протискиваясь меж сгрудившихся каменьев, — шум этот напоминал долгий стон раненого зверя, высокою прямою нотой тянулся к разграбленному аулу.
Он нахмурился, кусая карандаш, пробормотал, проверяя на слух явившиеся строки:
Да будет проклят нечестивый,
Извлекший первым меч войны
На те блаженные страны.
Где жил народ миролюбивый!
Осенью в горах стало нестерпимо холодно. Он сильно обморозился, опять начал кашлять. Полковник Любав-ский, покровительствующий ему, передал пожелание генерала Вельяминова: описать звучными стихами подвиги полка. Полковник, играя светлыми блудливыми глазами карточного шулера и женолюба, намекнул, что генерал посулил вознаграждение и, возможно, примется хлопотать о производстве опального солдата в офицерский чин.
Он хмуро засел за работу. Пальцы, задубелые от стужи, едва держали карандаш; ноги в разбитых сапогах зябли и немели. Жесткие курчавины инея красиво стлались по нагим кустам шиповника и кизила — с каждым днем все выше подымалась эта белая, вкрадчивая граница. И ему представлялось, что иней проникает и в тело его, белесыми нитями опутывает стынущий мозг, ластится к сердцу. Усилием воли он заставлял себя вспомнить летние жары, горячую красу заросших зеленью дагестанских гор и чеченских степей. Взбудораженное глотком водки воображение вновь рисовало картины приступа, воскрешало чувство пружинной, истуканской какой-то бодрости, бросающей солдат на завалы и ощетиненные ружейными стволами кряжи… Морщась от боли в суставах и стыда, описывал он победоносное шествие полка по выжженным теснинам и плоскогорьям. И, не удержавшись, вкраплял в поэму горькие строки правды, отчаяния и ненависти.
К началу зимы поэма была готова. Вельяминов, одетый в теплый оберрок , благосклонно кивал головой, читая текст переданной полковником поэмы. Иногда он болезненно щурил холодные, зоркие глаза, вычеркивая что-то изящным свинцовым карандашиком, но в общем остался доволен творением своего солдата.
Полковник самолично вручил Полежаеву двадцатипятирублевую ассигнацию.
— Вот, голубчик…
Полежаев стал навытяжку, боль в распухших ногах была несносна, лицо его исказилось страданьем.
— Ладно уж, голубчик, сядь, — ласково разрешил полковник, и бойкие глаза его отуманились непритворной жалостью. — Экая у вас стужа.
— Как прикажете, ваше высокоблагородие, — хрипло отозвался солдат.
— Э? — с некоторым недоуменьем переспросил полковник. — Стужа, стужа, говорю!
— Еще не ужинал, ваше высокоблагородие, — бодро сказал Полежаев. От жестоких морозов и захлестывающих палатку сквозняков он оглох.
С весны опять начались жаркие схватки с чеченами. Многие нижние чины отличились и получили повышение.
Полежаева — по распоряжению генерала Вельяминова — от всех боев отстраняли: солдат был одарен несомненным талантом и стихи писал превосходные, следовало беречь его. По представлению начальства он все же был произведен в унтер-офицеры.
Ему казалось, что не только уши его, но и сердце, и душа оглохли. Непрестанный шум стоял в голове: канонадный и ружейный грохот, громыханье и лязг колес и цепей, фельдфебельская матерщина… Он старался вспомнить пение дрозда — чернобровика — их много водилось в Покрышкине и Рузаевке, но простенькая и милая песенка птицы забылась. И мотив из Россиниевой «Сандрильоны», любимой им когда-то, тоже ускользал из памяти: серебряная ниточка мелодии вспыхивала и тотчас же рвалась…
В начале лета он занемог. Тупая боль в животе и тошнота заставили его обратиться к ротному лекарю. Лекарь сказал, что это холера. Его сволокли на носилках в дощатый барак, положили на липкие нары.
«Холера скрутила… помру», — равнодушно думал он.
Наутро явились два санитара-натиральщика. Раздели его, один сел ему на грудь, другой стал на колени в изножье, и принялись натирать уксусом и спиртом. Стало тепло, озноб и тошнота прекратились, он забылся дремотой. Когда очнулся, натиральщиков уже не было. На столе стояла до половины опорожненная фляга. Он доплелся до стола и выпил медленными, глотками остатки спирта. И забылся опять. А очнувшись, почувствовал, что вроде бы здоров — даже боль в суставах поутихла. Пришел немец-доктор, помял горло, поколотил легонечко по брюху, улыбнулся золотыми зубами и велел идти в роту.