Чувство вины за несовершенство своей науки сидело в Вересове зазубренным осколком, время от времени напоминая о себе глухой ноющей болью, и он знал, что избавится от этого чувства лишь тогда, когда от рака начнут лечить в районных больницах так же надежно, как теперь лечат от пневмонии, кори или желтухи. А до этого еще шагать и шагать, работать и работать врачам и ученым земли… Чувство вины помогало ему искать, экспериментировать, бороться за самых безнадежных больных, верить, что придет день, когда само слово «безнадежно» навсегда исчезнет из обихода онкологов. В жертву ему было принесено все: молодость, увлечения, развлечения, — все, что мешало работе. Теперь ей мешал Белозеров. Федор Владимирович Белозеров, самый близкий и самый главный в твоей жизни человек. Что ж, остановиться? Пойти напролом? Легко сказать…
Находившись по номеру до звона в ногах, Николай Александрович валился на постель и забывался коротким беспокойным сном. И снилось ему низкое серое небо в клочьях торопливых облаков и кочковатое, насмерть раскисшее от проливных дождей минное поле под Вязьмой, на которое он забрел осенью сорок первого года, выводя из окружения остатки своего медсанбата. Гремели взрывы, трещали опрокинутые повозки, пронзительно ржали обезумевшие от страха кони, и как же обидно было погибать у самой линии фронта, на минах, которые поставили свои, чтобы не прошел враг… И Федор снился ему: грязный, обросший колючей щетиной, он осторожно пошел вперед, глядя себе под ноги, а они стояли, оцепенев от напряжения, и ждали, когда под ним взметнется столб земли…
Ровно в шесть, по многолетней привычке, Вересов вставал, чтобы два-три часа поработать над неоконченной статьей: до отъезда ее непременно нужно было сдать в журнал «Онкология». Он уже давно приучил себя работать в гостиницах и в самолетах, в санаториях и на бесконечных заседаниях — везде, где можно было пристроить на колене блокнот и уйти в себя; ему постоянно не хватало времени, как студенту трех рублей до стипендии, и Николай Александрович выкраивал часы и минуты для работы где и как только мог. Но теперь и работа не клеилась, а это было хуже всего.
Из-за статьи весь сыр-бор разгорелся, и, похоже, как ни старайся, погасить его уже не удастся.
Вересов писал о новом варианте операции на надпочечниках у больных далеко зашедшим раком молочной железы. Изучению же изначальной операции, связанной с выключением органов, продуцирующих эстрогены, была посвящена докторская диссертация Белозерова. Николай Александрович с группой своих сотрудников доказал, что работа Белозерова ничего не вносит в науку, что она бесперспективна, потому что вызывает кортикостероидную недостаточность, требует пожизненной заместительной терапии кортизоном.
Если бы Белозеров уже защитился, Вересов, что называется, и горя не знал бы: мало ли пустопорожних диссертаций пылится в архивах и на полках фундаментальных библиотек. Но беда была в том, что Федор Владимирович только готовился к защите, а статья Николая Александровича резала его под корень основательнее любого, самого придирчивого официального оппонента.
Вересов знал, что совесть его чиста, — Федор сам виноват, что все так получилось. И все-таки терять друга было обидно и несправедливо, и это вносило в его душу сумятицу и разлад, которые лишь усиливали мысли об аспирантке Ниночке Минаевой.
2
Он потерял Белозерова и нашел Минаеву; так уж устроено в жизни: что-то теряешь, что-то находишь… Закон сохранения — чего? То-то и беда, что ничего не сохраняется, и тот, кто уходит, уходит навсегда, и его место в сердце остается пустым. Потерял старого друга, нашел молодую женщину. Очень молодую и очень красивую: не зря все в институте, даже больные, называют ее не Ниной Тимофеевной, как и положено называть серьезного врача, а Ниночкой. Как девчонку. Что общего у этой девчонки с Федором Белозеровым, с которым вместе не фунт — пуд соли съедено, зубы повыкрошились, как можно говорить о них: потерял — нашел… Федор — это детство с пионерскими кострами и комсомольскими субботниками, это зубрежка и муштра в Военно-медицинской академии, первые раненые на финской войне и горькая дорога от Минска до Москвы под немецкими бомбами… Это вся твоя жизнь с ее радостями и тревогами, ошибками и надеждами. А Ниночка?.. Большие, чуть раскосые, подтянутые к вискам глаза, зеленые, как первая трава на согретых солнцем лесных пригорках. Длинные, как у жеребенка, ноги с тонкими лодыжками. Хрипловатый, словно надтреснутый голос. Розовая кофточка, кокетливо просвечивающая сквозь накрахмаленный халат. Обыкновенная девчонка. Почему же тогда при одном воспоминании о ней, об этом мягком розовом свете обмирает сердце?.. Нет, конечно, никто и никогда не заменит тебе Белозерова, но если бы Ниночка была здесь… Если бы она была здесь, живая, теплая, с грудным глуховатым голосом, с неуловимым запахом свежести и чистоты, наверно, не было бы так пусто и тоскливо, и не разъедала бы душу ржа тягостных размышлений о Федоре, об Ольге, и все обрело бы утраченный смысл: музыка, коньяк, россыпь ночных огней, шумная бестолочь разговоров…
Он знал: достаточно снять трубку, только снять телефонную трубку, и она прилетит первым же самолетом — сложно ли аспирантке придумать повод несколько дней не появляться в институте!.. Библиотека, обработка материалов… Найти гостиницу где-нибудь на окраине, где никто не будет надоедать визитами вежливости, вновь почувствовать себя, хоть ненадолго, молодым и счастливым, как там, в Гомеле, когда ты понял, что любишь, и испугался этого. И он протягивал руку к телефону и отдергивал, словно аппарат был под напряжением, и дело тут было не в жене, и не в дочерях, и не в боязни огласки, а в чем-то ином, что он сам себе еще не мог объяснить.
Вересов был равнодушен к женщинам, даже для собственной жены у него не хватало времени и для дочерей, которых он, случалось, не видел неделями. Девчонки еще спали, когда он уезжал на работу, и уже спали, когда возвращался, и только по воскресеньям Николай Александрович мог побродить с ними по лесу или сходить на озеро, да и то не всегда, потому что на воскресенья откладывались гранки статей, диссертации, присланные на отзыв, свежие номера журналов, учебник английского языка… А иногда звонил телефон, и приходилось все бросать и спешить в институт, потому что рак не знает ни выходных, ни восьмичасового рабочего дня. Лишь Ольга не спала, когда бы он не уезжал и когда бы не возвращался, хотя доставалось ей за день и с девчонками, и с хозяйством, и у себя в институте, — она ждала его, и они вместе ужинали или завтракали на кухне, стараясь не греметь посудой, и уже от жены Николай Александрович узнавал, что Наташка опять напроказничала в школе, а Таня сдала сессию на одни пятерки и, похоже, собирается замуж.
Семейная жизнь сложилась у Вересова счастливо. Правда, и у них с Ольгой случались размолвки, но оба не придавали им значения. Характер у жены был ровный и спокойный, врач-педиатр, она лучше, чем кто-либо другой, видела, как круто ему порой приходится, сама мучилась и переживала вместе с ним, и Николай Александрович дорожил этим пониманием, постоянной готовностью жить его радостями и бедами, ничего не требуя взамен.
Он любил свою жену. Может быть, в его любви было больше привязанности, привычки, чем чувства, но ему и теперь еще нравились широкие черные Ольгины брови, крутыми полукружьями сходившиеся к тонкой переносице, и карие глаза с синеватыми белками, и влажные зубы, ровные и белые, как чеснок, и густые короткие волосы, мягкие и теплые, словно шерстка песца. Когда-то они были цвета спелого каштана, ее волосы, потом поседели, и Ольга Михайловна подкрашивала их, пока однажды дочери не уговорили ее не краситься: очень уж шла ей пепельная седина, придавая лицу и чуть располневшей, но не утратившей гибкости фигуре, выражение сдержанного достоинства и благородства. Руки у нее были маленькие, морщинистые от бесконечного мытья, от спирта и эфира — старые руки и неожиданно молодой, звонкий, заливистый, прямо-таки девчоночий смех. Она смеялась губами, глазами, ямочками на круглых щеках, лучиками тонких морщинок у рта, — при всей своей замкнутости и хмурости, глядя на нее, смеющуюся, Николай Александрович обычно не мог удержаться от улыбки.
Он с иронией относился к тем своим друзьям и знакомым, которые, прожив с женами долгие годы, вырастив детей, успев поседеть или облысеть, вдруг влюблялись, как восемнадцатилетние мальчишки, ломали семьи, а иногда и собственное будущее из-за смазливого личика или кокетливой улыбки. Разговоры о любви, которой все возрасты покорны, вызывали у него брезгливую гримасу: в какие только цветастые лохмотья не обряжают люди собственную распущенность! Ольга была хорошей женой, хорошей матерью, хорошим, понимающим другом, а что еще нужно человеку, по самую макушку погруженному в работу?! Страсти? Трагедии? У меня в клинике столько страстей и столько трагедий — на тысячу романов хватило бы, стоит ли еще искать что-то на стороне. Разве покой, привычный автоматизм отношений, отлаженных, как импульсный счетчик на бетатроне, не важнее и дороже всей этой дребедени?.. «На свете счастья нет, но есть покой и воля…» Покой и воля — вот что главное. Занятия наукой делают мышление рациональным, приучают к трезвой оценке не только явлений, но и чувств, создавая надежную ограду от ненужных случайностей, а он был ученым и гордился тем, что умеет держать себя в узде, не растрачиваясь на пустяки, все подчиняя интересам дела.