На радиоприемнике, пуская в потолок веселые солнечные зайчики, лежало зеркальце: утром Николай брился, а убрать, видимо, забыл. Ольга Михайловна встала, погляделась в него. Хороша… Под опухшими глазами набрякли синие мешки, нос покраснел, волосы сбились в колтун, расческу не вгонишь… Чучело гороховое, разве можно так себя распускать! Нет, никуда ты сегодня не поедешь, ты ведь не хочешь, чтобы она рассмеялась тебе в лицо. Выспишься, сделаешь прическу, тогда и поедешь, если надумаешь.
А может, и не поедешь, утро вечера мудренее.
В окно она увидела Таню и Виктора Кедича. Взявшись за руки, они медленно шли по улице. Таня смеялась, запрокинув голову, лицо у нее было счастливое, как у Николая после удачной операции. Рядом с поджарым, стройным Виктором она казалась маленькой и толстой, как матрешка. Толстая матрешка в оранжевой нейлоновой куртке…
Ольга Михайловна отступила от окна, чтобы Таня не увидела ее и не подумала, что подглядывает. Острая жалость кольнула сердце. Бедная Таня, лишний кусок боится съесть, а все равно поперек себя шире. Вон Наташка — кожа да кости, а Таня… До третьего курса в доме ни одного мальчишки не было, все одна да одна, и как ей удалось такого красивого завлечь? Хоть бы он серьезным оказался, Виктор. Тоже на третьем, только она в университете, а он в медицинском, жаль, что мне еще не довелось у него экзамены принимать, узнала бы лучше. А вообще, кажется, ничего паренек. Конечно, лично мне Жора Заикин больше по душе, да ведь это мне, не ей. Поженить бы, Вересов из него человека сделал бы. Уж если из всяких потаскушек берется делать, из Виктора сделал бы. Чем не сын…
Она умылась, привела себя в порядок, — не хотелось, чтобы Таня и Виктор заметили, что расстроена, поставила подогревать обед. Таня открыла дверь своим ключом. Виктор пожал Ольге Михайловне руку, рука у него была сухая и крепкая; застенчиво улыбнувшись, протянул разлапистый кленовый лист. От багряной желтизны этого листа в темноватой прихожей стало светлее, словно включили лампочку.
— Ступайте мыть руки и обедать.
— Спасибо, Ольга Михайловна, я уже обедал, — смутился Виктор.
— Идем, идем, — потащила его Таня. — Ничего ты не обедал, два пирожка в буфете съел, я знаю. А у мамы сегодня колдуны со сметаной, ты только понюхай, как пахнут!
Они ели на кухне и болтали, а потом ушли в Танину комнату. Наташа уже подготовила уроки, она бродила по квартире и дулась, как мышь на крупу, и Ольга Михайловна отправила ее с Пиратом во двор, а сама взялась за уборку: хоть какое, да занятие.
Часа через два Виктор ушел к себе в общежитие, и Таня пошла его провожать. Губы у нее были красные, она старательно прятала смущенные глаза, и Ольга Михайловна тихонько вздохнула: целовались. Дверь захлопнулась за ними, и она снова осталась одна.
Первый за всю минувшую промозглую неделю солнечный день медленно плыл за окном, крася деревья в желтое, золотистое, багряное, подсушивая на тротуарах лужи. Никак бабье лето подоспело, подумала Ольга Михайловна. Нет, не похоже. Вон облака над парком Челюскинцев сбиваются, к ночи, наверно, опять задождит. Хоть бы Москва самолет приняла…
Глава пятая
1
Аспирантка отдела радиохирургии Нина Тимофеевна Минаева была не так молода, как это казалось профессору Вересову и другим сотрудникам института: ей шел двадцать восьмой год; иногда она сама себе казалась старухой. И тогда ей становилось страшно.
У нее был сын Сережа, красивый кучерявый мальчик с большими, как у матери, глазами. Родился Сережа семимесячным, слабеньким, вы́ходили его дед и бабка, Нинины родители. Они оставили внука у себя, чтобы дочь могла окончить институт. Поработав после института два года участковым врачом, Нина поступила в аспирантуру, а Сережа так и застрял в Бобруйске: дед и бабка резонно рассудили, что у них мальчику будет лучше, чем у вечно занятой собой и своими делами дочери.
Раз в месяц, нагруженная игрушками и гостинцами, Нина ездила в Бобруйск, чтобы побыть с сыном субботний вечер, почитать сказку, собственноручно вымыть чумазую рожицу, а заодно раздобыть через маминых знакомых дефицитную кофточку или замшевые «шпильки»; Нина очень любила туфли на высоченных каблуках — «шпильках», в них ее длинные стройные ноги казались еще красивее. Даже в институте, где все ходили в босоножках или тапочках, — целый день топчешься, тяжело, — она мелко цокала каблучками. Правда, от этого у нее иногда побаливали ноги, но что поделаешь: хочешь нравиться — терпи.
На четвертом курсе Нина вышла замуж за своего преподавателя, доцента Малькевича. Восходящее светило грудной хирургии, Никита Малькевич защитил кандидатскую диссертацию по оперативному лечению врожденных пороков сердца у детей. У него были длинные руки, умные насмешливые глаза и редкие, как пух, волосы. Он много обещал, веселый и талантливый, как господь бог, и даже больше, чем бог, потому что своим скальпелем исправлял божьи ошибки; он много обещал и жестоко обманул Нину и всех, кто в него верил, — через полгода после свадьбы погиб под снежной лавиной на Кавказе. Никита был заядлым альпинистом, он говорил, что горы помогают ему жить, а они его убили.
По семейным обстоятельствам Нину при распределении оставили в Минске. Сначала она обрадовалась, потом приуныла. Направили в Слепянку, в четырнадцатую поликлинику. Заводской район, вечно переполненный автобус. Бесконечная очередь у кабинета. Фамилия? Имя? На что жалуетесь? После обеда — беготня по вызовам. Крутые лестницы. Чужие и незнакомые квартиры. Дай бюллетень, три дня на работу не ходил, прогрессивку срежут, ну, дай, жалко, что ли… Выручил ее друг Никиты Андрей Сухоруков: помог сдать экзамены в аспирантуру, забрал к себе в отдел, дал тему.
Нина знала, что от Сухорукова ушла жена. Она несколько раз встречалась у Горбачевых со Светланой и ее новым мужем, костлявым, кривоносым журналистом Агеевым, — ничего особенного, худенькая, миленькая, а рот великоват: сама себе на ухо пошептать может. Ей это было непонятно: от таких, как Андрей, не уходили. Не должны были уходить. Он был другом Малькевича, а это уже говорило о многом. О талантливости. Самобытности. Одержимости. Никита совершенно не выносил серых, заурядных людей. На письменном столе под стеклом у него лежали вырезанные из журнала стихи Евтушенко: «Посредственность неестественна, как неестественна ложь!» Никита называл эти стихи своим символом веры. Нина порой думала, что он и на ней-то женился, видимо, потому, что его привлекла необычная ее красота: удлиненный разрез глаз, золотистые волосы… за что еще Малькевич мог ее полюбить?.. А Сухоруков, кроме всего прочего, был просто видным мужчиной, — хорошего роста, по-военному подтянутый, энергичный, с выразительными серыми глазами.
Они подружились. Это была ровная и спокойная дружба женщины и мужчины, делавших общее дело, живущих одинаковыми интересами и тревогами. Иногда Сухоруков подвозил Нину на своей машине с работы домой; иногда они ходили в филармонию на концерты органной музыки — Андрей любил мощный гул органа; иногда ездили в лес или на Минское море купаться. Обычно Андрей старался устроиться так, чтобы с ними был кто-то третий: Заикин, Басов, Таня Вересова. Это злило Нину, ей довольно скоро начала надоедать суховатая сдержанность своего шефа. Он ей подходил, она подходила ему. Оба были свободны, чего же еще? Но все ее попытки как-то приручить Сухорукова наталкивались на такое спокойное равнодушие, что Нина терялась. Что его удерживает, ломала она голову. Что у меня есть ребенок? Господи, но я же не навязываю ему Сережку. Сережке и у бабушки хорошо. Или что я была женой его друга? Что-то не похож он на сентиментального чудака. Никиту не поднимешь, я уже и забывать его стала, Никиту, сколько того времени прошло — забываю. Подумаю о нем, а вижу Андрея… Неужели он до сих пор любит Светлану? Они ведь разошлись лет пять назад, этого не может быть.
После гибели мужа Нина несколько опустилась: располнела, стала меньше за собой следить. Автобусная толчея, калейдоскоп больных, спешка и беготня — слишком от всего этого устаешь. Попав в институт онкологии, она быстро и решительно согнала лишний вес, перетряхнула и обновила свои платья и костюмы, познакомилась с хорошим парикмахером и снова стала красивой и нарядной. Она снова ловила на себе жадные, беззастенчивые взгляды мужчин, но теперь они заставляли ее внутренне поеживаться.