Работа, работа, работа… И ты, и дети всегда были сбоку припека, прежде всего — работа. Ты примирилась с этим, считала, что иначе и быть не может. И вот расплата: красные буковки, как клопы на белой стене.
В коридоре гулко залаял Пират — из школы вернулась Наташа. Потопталась в прихожей, заглянула в кабинет.
— Мамочка, что с тобой? Нездорова?
— Голова болит, — глухо, в подушку, чтобы Наташа не увидела, что плакала, ответила Ольга Михайловна.
— Может, что-нибудь подать?
— Ничего не нужно. Ступай.
Наташа тихонько вышла.
Как и большинство мужчин, Вересов мечтал о сыне, о наследнике и продолжателе дела, которому посвятил свою жизнь. Он передал бы сыну твердую руку и зоркий глаз хирурга, который знает каждую жилку в человеческом организме, как конструктор — каждый винтик своей машины; и редкостную библиотеку свою передал бы, которую начал собирать еще в академии: тысячи книг, брошюр, оттисков статей, аннотированных карточек, журналов — все, что имело хоть малейшее отношение к онкологии. И пусть среди книг и бумаг, заполонивших квартиру и дачу, полно хлама, отвергнутого жизнью и развитием науки, каждая работа, даже ошибочная, была ступенькой в бесконечной спиральной лестнице человеческого познания, потому что история заблуждений иногда дает больший толчок мысли, чем история открытий. Ни одной из этого бесчисленного множества книг не прочла Таня, только пыль с обложек по субботам смахивала, предпочитая пухлые романы. Крепкая, здоровая, она испытывала какое-то инстинктивное отвращение к боли и болезням; капля крови из царапины заставляла Таню бледнеть и торопливо искать пузырек с йодом, а рассказы Ольги Михайловны о врачах — героях и мучениках науки, пожертвовавших жизнью, чтобы разгадать тайны чумы и холеры, лихорадки и тифа, вызывали лишь праздный, быстро проходивший интерес. Может, я плохая рассказчица? Может, отцу следовало больше бывать с нею, осторожно вводя в гуманный и благородный мир нашей профессии?.. Скорее всего, он просто не верил в нее, а я хотела, чтобы Таня сама выбирала себе путь. Выбрала — будет историком. Может, Наташа? Поговаривает о биохимии, но ей еще два года учиться в школе, сто раз может перерешить. Она ведь уже и пожарным мечтала стать, и милиционером, и капитаном дальнего плавания; поди знай, что ей взбредет в голову к выпускному вечеру!
2
До восьмого класса Наташка не считала девчонок людьми, дружила только с мальчишками, дралась с ними, лазила в сады и огороды и лихо свистела в два пальца, гоняя голубей. Пятерки чередовались у нее с двойками и единицами, приводя в отчаяние и Ольгу Михайловну, и учителей; любимым Наташкиным нарядом был толстый вязаный свитер и старые вытертые джинсы — в них было удобно валяться на траве, лазить на деревья и прыгать через костер. Вечно исцарапанная, пятнистая от зеленки, она была на улице признанным коноводом.
В восьмом классе, к великому облегчению Ольги Михайловны, Наташа немного угомонилась. Она вытянулась в долговязого неуклюжего подростка с острыми, как у отца, скулами, остригла косилки, напустила на лоб челку и начала ровнее заниматься.
Однажды Наташа увидела у отца на столе фотоснимки линейного ускорителя электронов и бетатрона. Вид огромных машин поразил девочку, она села на автобус и отправилась в институт. Николай Александрович, посмеиваясь, вечером рассказал жене, как Наташа заявилась к нему в кабинет перед самым обходом. Он побоялся оставлять ее одну и взял с собой, поручив заботам Таисы Сергеевны, старшей сестры радиохирургии. Наташе обход показался скучным. Целая толпа в белых халатах ходила за отцом из палаты в палату, как стадо гусей за гусаком, разговаривали они на каком-то тарабарском языке, и девочка, обряженная в халат и шапочку, сбежала. Она знала, что в институте есть виварий, настоящий маленький зверинец, и отправилась его искать, переходя с этажа на этаж и отважно открывая все двери, которые ей встречались на пути.
Часа через два, перевернув вверх дном весь институт и его окрестности, зареванная Таиса Сергеевна обнаружила профессорскую дочку в виварии лаборатории экспериментальной химиотерапии. Вооружившись скребком, тряпкой и тазом, с водой, Наташа старательно чистила и мыла клетки, а бородатый, всклокоченный, насмерть пропахший псиной аспирант Глеб Хлебников вдохновенно рассказывал ей о влиянии фактора молока на развитие раковых опухолей у мышей инбредных линий: Глеб принял рослую девчонку за новую санитарку и спешил внушить ей, какую огромную роль для науки имеет ее не очень-то приятная работа.
Глеб пропадал без санитарки и готов был костьми лечь, только бы ее удержать.
С тех пор, вот уже скоро год, Наташа два раза в неделю ездила в институт, помогала Глебу ухаживать за животными, ставить опыты, вести дневник наблюдений. Мать сшила ей халат по росту и круглую шапочку, а Таня тут же прозвала «живодеркой». Хорошо, если детская забава перерастет в серьезное увлечение, может, хоть один медик вырастет в семье врачей, думала иногда Ольга Михайловна, выпроваживая дочку в институт.
…Наташа загремела на кухне сковородкой, в приоткрытую дверь потянуло подгоревшими котлетами. Нина Тимофеевна Минаева… Красивая и молодая. Откуда это? Кажется, из Блока? «Она лежит во рву некошенном, красивая и молодая». Чего же ей надо от не очень красивого и не очень молодого профессора? Любви? Но разве уже перевелись чемпионы по боксу, они ведь больше подходят для этого дела. Ей диссертация нужна, молодой и красивой, она в науку рвется, а самый короткий путь в науку лежит через диван в задней комнатке директорского кабинета. Любовница… Слово-то какое гадкое. Вроде любовь, а пахнет помойкой. Ах, Коля, Коля, Николай, куда это тебя занесло? Да она же разжует тебя и выплюнет, эта стерва, обтянутая свитером так, что груди на нос лезут. А может, и не выплюнет, кусок хоть и тощий, а наваристый, чего ж плеваться-то… А я? У меня голова седая, может, это и красиво — седина и моложавое лицо, а все равно грустно. Служил мужику конь, землю пахал, всякую тяжелую работу делал, а как старость пришла, прогнал его хозяин со двора… Что это меня сегодня то на стихи, то на сказки тянет? Как же я теперь?! Молчать и делить тебя с нею? Когда она тебе надоест, — через месяц, через два? Да я ведь с ума сойду, я через неделю сойду с ума, кому она нужна, такая жизнь!.. А если это не просто увлечение? Николай никогда не был бабником, чего-чего, а этого я за ним не замечала, — если это не просто увлечение? Развестись? Господи, какой срам! А девчонки?.. Что я им скажу, как объясню? А ты им что скажешь? Ничего? Повернешься и уйдешь?..
Дожевывая котлету, в кабинет снова заглянула Наташа — черная челка до бровей, настороженные, как у зверька, глаза.
— Мам, тебе лучше? Я в институт. Мы с Глебом сегодня…
— Нет, — сказала Ольга Михайловна и вытерла краем клетчатого пледа лицо. — В институт ты больше не поедешь.
— Почему? — удивилась Наташа.
— Там тебе нечего делать. Исправь лучше свои двойки, это поважнее, чем возиться с мышами и собаками.
— Опять тебе Змея Горынычна наябедничала! Вот гадина!
— Не смей так говорить о своей классной руководительнице, слышишь! Иначе я…
— А вот и посмею, — упрямо перебила ее Наташа. — Какие у меня двойки? Одна какая-то дохлая двоечка по географии, подумаешь! Да я ее завтра же, если хочешь, исправлю на пятерку с плюсом. Думаешь, трудно? А Глеб начинает новую серию. Ты же знаешь, у него даже санитарки нет, кто ему поможет?
— Меня опыты Глеба не интересуют, — резко ответила Ольга Михайловна. — Ступай делать уроки.
Она не могла отпустить Наташу в институт. Там, наверно, о Николае и его любовнице уже шепчутся за каждым углом, не хватало, чтобы и девчонку окунули в эту грязь. И потом, Минаева тоже аспирантка, конечно же, она бывает в виварии, а Наташка привязчивая… Не успеешь оглянуться, не только мужа, и дочку потеряешь, долго ли…
— Мама, это несправедливо, — тряхнула челкой Наташа. — Я же пообещала. И папа мне разрешил…
— А я запрещаю.
Наташа исподлобья глянула на мать, и на переносице у нее появилась острая морщинка. «Совсем как у меня, когда я сержусь, — подумала она. — Что же это такое? Все разваливается. Вчера еще все казалось прочным, постоянным, надежным, а сегодня разваливается…»
Ольга Михайловна подтянула плед, ее знобило. Ей вдруг нестерпимо захотелось увидеть Минаеву, не на мутноватой любительской фотокарточке — лицо в лицо, глазами в глаза. Не шуметь, не скандалить, ничего не говорить — просто увидеть.