Или вспоминались долгие поездки в поездах, особенно когда откинешь голову назад и сделаешь несколько глубоких вздохов. Зимние поезда… Обледеневшие стекла, весь путь закрытые шторой – куском чего-то вроде кожи, не пропускающим света. Закрытая коробка, вечная ночь под тусклой лампой. Или южная жара и кондиционер, которого нет. А за окном один черный пепел – степь сгорела. Только у самых путей вьются огоньки пламени, а всё остальное до горизонта – выжженная земля. И до вечера еще далеко.
Желтоватая эмаль напоминала борта пароходов, курсирующих по родной реке Николая. Разное было, и шторма на водохранилищах, и ясные ночи с широкими лунными дорожками. Великим рекам – великие красоты. И столько мыслей в ночной мгле… Берег беспробудно спит, убаюканный темнотой, решивший всё забыть. И через эту беспросветную мглу двух берегов пробивается трехпалубный корабль с неспящей командой и подходящим для этого случая названием: «Юрий Никулин». Уж если резать тьму, то только правдой. Наверное, этот корабль уже пустили на металлолом.
Зарёв перестал писать. Он чувствовал ночной ветер с реки, видел развивающийся флаг в свете тусклого прожектора и белую пену от винтов на черной беспокойной воде. Сколько мыслей и мечтаний прошли сквозь него в подобные ночи? Сколько он испил из чаши одиночества под такими лунами? Скольких он забыл, чтобы не терзаться сомнениями и болью?
Это всё унесет ветер,
Унесет и позабудешь.
Под беспечным солнцем
Днем придет успокоение.
Машина времени медленно сбавила ход. Николай лежал в ванной в одежде посреди ночи. В квартире еще никто не спал. Нужно было возвращаться к друзьям. Пора к людям. И, переборов желание заскочить в какое-то из времен, он вылез и пошёл, держа в руках планшет с исписанными листами. Шёл по темному коридору к комнате, где устроили киносеанс, и не мог отделаться от ощущения, что в ванной до сих пор шумит вода, кричат припозднившиеся чайки и пена накрывает кафельные берега…
На вторую рюмку Зарёв всё же улыбнулся. А Златоусцев, наоборот, перестал это делать. Назревала беседа без масок, и оба участника, истощенные своими проблемами, жаждали ее.
Николай встал у плиты и помешивал лопаткой жарившуюся на черной сковороде тушенку. Запах сочного жареного мяса быстро разлетелся по квартире. На соседней сковородке шипела картошка.
– Ты первый гость у меня за много времени. Как Эмилия? – спросил кулинар.
– Да как… Всё такая же карьеристка, бежит впереди всех паровозов.
– Ну, хоть падает иногда?
– Падает, но это ее мало чему учит. Постоянно хочет, чтобы я ей помогал с ее отчётами, а там одни цифры, цифры, цифры…. Я сказал, что пишу новый роман, чтобы просто сбежать от этого. Но романа, естественно, нет, как и идеи для него. Я не знаю, что с ней делать, я и с собой не знаю, что делать.
Николай молча разложил картошку и мясо по тарелкам, поставил их на стол, дал ложки-вилки и сел напротив Кирилла, который уже два раза виновато произнес «Спасибо».
– Лекарства принимаешь?
– Да… Понимаешь, у нас разница 10 лет с ней! Может из-за этого? Она наотрез отказывается читать любые художественные произведения, у нее в руках одни статьи и графики. Мы так далеки друг от друга.
– Но всё же она твоя жена.
– Да, да…
В окно застучал дождь. Николай задернул серые шторы.
– В конце концов, она тоже умная женщина, не просто же так ты ее выбрал.
– Да как-то случайно вообще познакомились. Ты же знаешь, как я сильно не люблю быть на людях, а тут как раз в самой толпе ипознакомились.
– Неудивительно, когда ты приходишь, ты всегда душа кампании.
– Это нервное. А еще ведь надо писать. На самом деле. Двигаться дальше, издаваться. С последним все хорошо, мы не испытываем проблем наших предшественников, коих иногда и вовсе не печатали при жизни. Но я устал писать эти чертовы исторические романы. Я состоялся в этом жанре, и теперь издательствам от меня ничего другого не нужно. А я так хочу написать что-то житейское, здесь и сейчас. И пишу, но… Никому не надо.
– Да я помню… – ответил Николай, не глядя на собеседника. – Ты мне показывал хорошие вещи.
– А когда в редакциях узнают, кто я, то сразу же отказывают с этим материалом.
Они начали неспешно есть. Ложки бились о тарелки, сочное мясо было немного пересоленным, но вместе с картошкой получалось вкусно.
– Сегодня снова слышал женский голос.
– На чей был похож?
– Не знаю, но он определенно мне знаком.
– Может, мамин?
– Я не помню ее голоса.
Подумав, Зарёв посмотрел на него и сказал:
– Но брата ты ведь помнишь.
Кирилл перестал жевать и медленно кивнул головой, опустив взгляд в тарелку.
– На днях у меня случилась паническая атака прямо в гостях. Эмилия вытянула меня к ее родителям, и я увидел что дом загорелся, и начал… начал… Но он не горел, это было моё.
Зарёв сжал его потрясывающуюся руку с ложкой, Златоусцев посмотрел на него беспокойным взглядом.
– Сейчас всё хорошо. И тогда всё кончилось хорошо, и сегодня тоже все хорошо. Все живы и… – он хотел сказать что-то вроде «здоровы», «дружны», но это было не так. – И… есть.
Кирилл глубоко вздохнул, успокаиваясь.
– Спасибо, Коль, спасибо.
И они продолжили ужин.
– Мне почти сорок, – сказал благодарный гость, доев свою порцию. – Это будет и с тобой. А еще, возможно, мы с ней скоро заведем ребенка.
Серым дождливым утром радио неустанно говорило на маленькой кухне:
«Найдем ли мы героя в дне сегодняшнем? Все мифы взывают к ним, все времена ковали для него сцену, самую великую сцену, пустующую в данный момент. И что неудивительно: в прошлом веке случилось столь многое, что сейчас приходится сомневаться даже в очевидных вещах. О сияющей просвещающей божьей благодати не может быть и речи. Кто соберет мир, разбитый на осколки? Явно не тот, кто держит в своих руках лишь один флаг. Нам пора перестать надеяться на «ученые умы». Надо думать самим. А герои? Их сейчас столько, что греческие пантеоны кажутся детской книжкой по сравнению с этим многообразием. Главное – не пропустить своего».
– Достали, – хмуро сказал Николай и выключил приемник.
Кирилл уехал домой, как только открылось метро. В квартире было пусто и холодно. Не выспавшийся поэт медленно собирался на работу. Скоро он спустится в метро, и гремящие вагоны унесут его на другой берег реки. Выпив кофе и съев булочку с маком, он оделся, вспомнил, что не побрился, снял верх одежды и на пять минут задержался в ванной. Здравствуй, хмурое утро.
Крыльцо моего дома
Не просыхает от дождей,
Вся веранда мокрая,
Я убрал коврик для гостей.
В дальней комнате висит
Множество картин,
Я их все придумал сам,
Это так легко.
Здесь так пусто всё равно,
Я касаюсь стен,
Но не чувствую себя
Защищённым в них.
На кухне протекает крыша,
Макароны с соусом от шефа,
Это так приятно,
Когда обед теплее рук.
Дождевик висит сухой,
Кремы от загара…
Это лето подвело,
Не на то рассчитывал.
Толстый свитер греет тело,
За окном – серо,
Коврик для гостей
Валяется в углу.
Плохая погода,
Шутка Амура,
Плохой гороскоп –
Все карты сошлись в эти дни.
В тот день в переполненном вагоне метро с мигающими при подъезде к станции лампами около Зарёва стояла девушка и читала Моби Дика, держа увесистую книгу на весу. На ум сразу же пришел чей-то неумелый пересказ: Кит оставит одного в живых, чтобы он рассказал эту историю. Лампы мигнули, и вырванная из мира книги девушка недовольно поморщилась. Оставит одного в живых, чтобы он рассказал эту историю.
Это самые долгие дни,
К ним привыкаешь.
Я, наверное, даже хочу,
Чтобы они не кончались.
Зарёв вышел на Чернышевской. Закутанный шарфом, с непокрытой головой, он пробивался по улице через ветер в сторону Таврического сада. Центр, привычные пятиэтажные дома былых веков стоят одной непрерывной стеной от перекрестка к перекрестку. В конце улицы за зеленой оградой парка виднелся кусочек золотой осени. Поэт не дошёл до него, свернув во двор через желтую потрескавшуюся арку в доме. Быстро миновал маленький двор-колодец, даже не взглянув на черный вход кафе «Кинза», через который сейчас грузили продукты, подошел к подъездной двери со смятым от падения зимой больших сосулек козырьком; постоял немного, приподнял подол серого пальто, и порылся в кармане джинс, пытаясь достать ключи, зацепившиеся за ткань. Наконец открыл дверь и исчез в темной парадной. Там сразу же открыл незапертую первую дверь слева и зашел на свою работу. Сегодня его ждут множество неинтересных статей.