Мне говорили: "Сам виноват, надо было подать рапорт начальнику цеха!"
Меня утешали: "Скажи спасибо, что легко отделался!" А я с горя опять заболел - не смог даже ходить. Меня под руки отвели на заводской медпункт, где я пролежал два дня с высокой температурой.
...Когда я не вернулся после смены с завода, папа решил, что я замерз в рабочем поезде. Мы жили рядом с вокзалом, и мимо нашего дома каждый раз оттуда провозили замерзших, сложенных на санях, как дрова, и накрытых рогожами. Папа уже разыскивал меня в морге...
Не буду описывать все наши злоключения в Уфе, за тысячи километров от фронта. Для меня это был самый страшный этап войны. Если бы не сердобольные хозяева, у которых мы снимали комнату, разрешавшие греться у их печки, я бы, наверно, той зимы не пережил... Злой рок преследовал нас и при отъезде из столицы советской Башкирии.
Во-первых, когда папа наконец получил вызов из своего института, уехавшего аж в Ташкент, из-за моей болезни ехать мы не смогли. А во-вторых, я продолжал числиться на заводе, куда посылал заявления об увольнении.
Однако на мои заявления следовали категорические отказы: во-первых, я осужден как уголовный преступник и до отбытия срока ни о каком моем увольнении не может быть и речи; а во-вторых, по законам военного времени увольнения вообще отменены и самовольный уход с предприятия приравнивается к дезертирству.
Никакие причины и никакие справки во внимание не принимались. Но папа не мог бросить меня в Уфе совершенно ослабшего, и оставаться со мной он тоже не мог, так как от коминтерновской столовки его в конце концов открепили, а на работу никуда не брали.
Попав в безвыходное положение, мы с папой при содействии наших квартирных хозяев, зять которых служил в отделении милиции, бежали темной ночью из Уфы! Я еле ходил, и хозяйка везла меня на санках вместе с нашими вещами. В моем паспорте не было печати об увольнении с завода - меня задержали бы при первой же проверке документов, а таких проверок в пути предстояло множество. Но хозяйский зять достал справку, что у меня украли паспорт. Он же обеспечил нам посадку в прямой поезд до Ташкента и даже лежачее место на третьей (багажной) полке. Папе пришлось устраиваться прямо на полу - вагон был битком набит эвакуированными (не считая многомиллионных легионов вшей, ехавших без билетов и справок из милиции).
Эвакуируясь в Уфу, я не мог даже предположить, что нас с папой занесет в Ташкент. В тот самый пресловутый Ташкент, который и во время и после войны навяз у всех в зубах. С тех пор в народе прочно укоренилось мнение, будто все евреи скрывались во время войны в Ташкенте. Подобные разговорчики я слышал не раз и на передовой. В немецких листовках, которые я иной раз на фронте читал из чистого любопытства, без "жидов, окопавшихся в Ташкенте", никогда не обходилось.
...Я мог бы не признаваться, что побывал во время войны в Ташкенте: ведь иные читатели этого мне могут не простить. Но я глубоко убежден, что потомки придут к выводу: Ташкент в разгроме фашистского врага сыграл не меньшую роль, чем Сталинград! Не будь у нас такого глубокого тыла, война наверняка была бы проиграна.
Что же касается евреев, "окопавшихся в глубоком тылу”, то, по моим наблюдениям, это в основном были не евреи, а еврейки с детьми, мужья которых воевали в Красной Армии, а также старики и всякие больные. Конечно, среди работавших в тылу инженеров и других специалистов имелось много евреев - именно они-то и смогли организовать заново военную промышленность, без которой Советская Армия была бы не в состоянии воевать.
К примеру, у дяди Марка был друг - еврей с русской фамилией Ванников, с которым они много лет вместе работали в оборонной промышленности. В начале тридцатых годов Ванников был директором Тульского оружейного завода, основанного еще Петром Первым, а дядя работал его заместителем. Одно лето мы с няней у него гостили, жили на даче под Тулой, в Ревякино, где обычно отдыхало заводское начальство. Там очень много евреев работало, начальником одного из цехов был брат Кагановича, главным инженером тоже был еврей...
В Москве Ванников жил неподалеку от Дома правительства, в маленькой тесной квартирке в старых домах (хотя он был очень ответственным работником). Я там бывал с дядей: у Ванникова был сын моего возраста, с которым я водился.
Перед войной Ванников тоже был арестован, но ему повезло - в начале войны Сталин приказал освободить его из лагеря, и этот зэк-еврей был назначен наркомом, ответственным за производство боеприпасов для Красной Армии - патронов, снарядов, бомб, мин и т. п. Всю войну Ванников руководил этой промышленностью и блестяще со своей работой справился - после войны Сталин поставил его во главе атомной промышленности.
Производство танков тоже организовал министр-еврей, которому Сталин дал чрезвычайные полномочия, и тот создал в тылу свою "танковую империю", выпускавшую знаменитые "тридцатьчетверки". А сколько евреев было среди конструкторов советского вооружения, среди директоров и главных инженеров военных заводов!
Друг моего папы Марк Власов в войну возглавлял крупнейший комбинат по производству цветных металлов в Средней Азии.
Он приглашал меня приехать из Ташкента к ним в Хайдаркан и обещал устроить на очень интересную работу. Если бы я его послушал, то, наверно, принес бы намного больше пользы во время войны.
Разумеется, в эвакуации я всей душой рвался на фронт, это была главная моя мечта. Но, увы, такое уж у меня счастье: чем сильнее я стремился на фронт, тем больше от него удалялся...
Лежа на багажной полке, я коротал время, мечтая о ратных подвигах, а поезд уносил меня за тысячи километров от боев в самый глубокий тыл.
Однако уже шел 1942 год, и я надеялся, что как только приеду в "хлебный город Ташкент", то быстро поправлюсь, и когда мне исполнится восемнадцать лет, буду призван в Красную Армию.
После разгрома фашистов под Москвой я опасался лишь одного: что Красная Армия окончательно разгромит врага до моего призыва и мне не достанется повоевать. Я не мог себе простить злополучный отъезд из Москвы, который считал причиной обрушившихся на меня бед.
Багажную полку напротив меня занимал демобилизованный лейтенант со своей подружкой. Он возвращался из госпиталя домой, в Сталинград, и не скрывал своей радости по поводу того, что "отвоевался”. Но насколько я понял, этот "вояка"даже на фронте не был, а просто заболел туберкулезом легких. Вел он себя не как тяжело больной. Нимало не смущаясь, у всех на виду занимался со своей девицей любовными делами – подобно обезьянам в зоопарке. Сгорая от стыда, я был вынужден притворяться спящим, а однажды, потеряв терпение, позволил себе заметить, что командиру Красной Армии стыдно так себя вести в общественном месте.
Что тут началось!
Они вдвоем на меня напустились – особенно девица усердствовала: "Еврейская морда! От фронта в Ташкент бежите?! Знаем мы вас!”
"Сопляк! Я инвалид Отечественной войны, я имею право! – орал лейтенант. – Я родину защищал, а евреи в Ташкенте окопались"…
В Сталинград поезд пришел ночью, когда мы с папой спали. Проснувшись, я лейтенанта и девицу на соседней полке не обнаружил – туда перебрался с пола другой сосед, тоже ехавший до Ташкента. Но я не обнаружил и нашего чемодана, стоявшего у меня в головах... А папа не обнаружил в боковом кармане наших документов, в том числе и моего паспорта. На этот раз его украли по-настоящему.
В Ташкент мы прибыли истерзанные легионами вшей, против которых все средства были бессильны, и умирающими с голода. Папа рассчитывал в дороге кое-какие вещи поменять на продукты, но из-за кражи чемодана в Сталинграде мы этой последней возможности лишились.
Когда меня доставили в общежитие папиного института, показавшееся мне роскошным дворцом, то поначалу меня приняли за блокадника, доставленного из осажденного фашистами Ленинграда, настолько я был истощен.
В Ташкенте мы жили в "Тамарахануме" - так именовалась балетная школа имени народной артистки Узбекской ССР Тамары Ханум, превращенная в общежитие для научных работников, эвакуированных из Москвы и Ленинграда.
...Культурная жизнь в "Тамарахануме" не затухала и в грозный для страны момент. То выступал молодой композитор Тихон Хренников, написавший музыку к сонетам Шекспира, то известный пианист Эмиль Гилельс, то знаменитый актер Михоэлс...
Однажды было объявлено, что сам Алексей Толстой согласился выступить на очередном вечере.
...Впечатляющим было его появление в зале: среди тощих дистрофиков-тамараханумцев, доходивших на жиденькой баланде, он выглядел каким-то инопланетным пришельцем. Огромный, краснорожий, с тройным подбородком и необъятным задом, он стал читать отрывки из своей новой драмы "Иван Грозный", распространяя вокруг себя запах марочного коньяка и дорогого табака.
А как он читал! Думаю, что Алексей Толстой изображал царя Ивана не хуже артиста Черкасова, игравшего эту роль в фильме Эйзенштейна "Иван Грозный", поставленном по драме Толстого...
Помню, присутствовавший в зале известный историк академик Василий Васильевич Струве высказался в том смысле, что, мол, опричнину автор изображает, так сказать, в розовом свете, равно как и самого тирана. И вот тут Алексей Толстой с жаром стал доказывать прогрессивную роль опричников, которых назвал "чекистами своего времени”.
После всего этого могла ли мне прийти в голову мысль, будто славные чекисты нарушают ленинские нормы?..
Не буду скрывать того, что в эвакуации находился вместе с людьми, впоследствии сыгравшими видную роль в социалистическом лагере и международном коммунизме. Конечно, я не мог знать, что, скажем, лысый молодой человек, за которым всегда неотступно следовала его мамочка, станет министром в правительстве ГДР, а Фишер из Института мировой литературы (впоследствии "презренный ревизионист") возглавит австрийскую компартию... В нашу комнату (палату № 6), где мы с папой обитали вместе с двумя десятками сотрудников его института, частенько наведывались доктор Васил Коларов и Стелла Благоева - будущие руководители социалистической Болгарии. Они навещали своего больного товарища. Я имел честь спать (как "иждивенцу" мне койки не полагалось, а только тюфяк) почти под кроватью будущего деятеля ВНР Эрне Гере и его супруги, к которым заходил друг - немец по фамилии Ульбрихт.
Имелись и другие деятели ликвидированного товарищем Сталиным Коминтерна, случайно уцелевшие в период нарушения ленинских норм. Потом их из Ташкента перебросили в Восточную Европу, в наши "трофейные" государства. И бывшие обитатели балетной школы - тамараханумцы - заплясали под советскую дудку.
Я честно признаюсь, что лично у меня особых заслуг в глубоком тылу не было. Числился я там в категории иждивенцев и получал самую маленькую хлебную карточку. В общем, похвалиться мне вроде бы нечем.
Но спустя три месяца я настолько оправился, что начал ухаживать за девицей, работавшей на почтамте. Однако не девушки занимали мои мечты - я с нетерпением ждал повестки из военкомата. Даже ходил туда и спрашивал: почему меня не призывают, не забыли ли обо мне? Я только и мечтал о фронте, ожидая призыва в армию. Я считал себя обстрелянным человеком, несмотря на то что и винтовки в руках не держал.
Честно говоря, я и войны-то не видел, хотя побывал во многих передрягах, мотаясь от Смоленска до Москвы. Но теперь другое дело - в армии я попаду на настоящую войну...
И тогда на фронте я совершу какой-нибудь подвиг, а если потребуется, отдам свою жизнь за Родину и лично за товарища Сталина. Если я погибну, то на моей груди обнаружат письмо с адресом: "Москва, Кремль, товарищу Сталину", в котором я сообщу товарищу Сталину о страшной ошибке, допущенной НКВД в отношении дяди Марка.
Я не сомневался: как только мое окровавленное письмо доставят товарищу Сталину, он сразу же вызовет кого следует и прикажет удовлетворить мою просьбу.
- У такого героя, - скажет товарищ Сталин, - родственники не могут иметь никакого отношения к предателям Родины и троцкистским двурушникам.
Если же я стану героем, но не погибну - еще лучше. Я лично обращусь к товарищу Сталину.
Правда, план этот рухнул по вине моей тети: если бы я ее не послушался и пошел в батальон к дяде Феде, нашему соседу по квартире, я бы попал на фронт еще в 1941 году. (У меня и мысли не возникало, что меня могут в армию не призвать.)
Но меня постиг еще один удар: для военной службы меня признали непригодным из-за плохого зрения. Мне выдали "белый билет", каковым мои мечты были перечеркнуты...
Когда я оправился от этого страшного удара, у меня созрел другой план: стать ученым и изобрести гиперболоид, подобный описанному в книжке Алексея Толстого "Гиперболоид инженера Гарина". При помощи моего "луча смерти" Красная Армия сокрушит любого врага. Но для этого надо сначала окончить институт.
Решив, что все мои несчастья происходят из-за того, что я бежал из Москвы, я нанялся в вагон-ресторан "кухонным мужиком" (по большому блату через папиных одесситов-подпольщиков), чтобы в этом вагоне вернуться в Москву к тете. Ведь тетя сказала, что как только мы с папой разыщем его институт, я могу приехать к ней в Москву и поступать как мне угодно, хотя считала, что с моим слабым здоровьем мне на фронт идти нельзя. Сразу же простужусь и заболею, не говоря уж о моей близорукости.
Но в Москве спустя три дня после того, как я предъявил "белый билет" для оформления прописки, мне пришла повестка о призыве в ряды Красной Армии!..
Судьба снова предоставила мне шанс, который я не захотел упустить. Тетя готова была бежать в военкомат, устроить там скандал, чтобы выяснить недоразумение и не дать отправить на фронт племянника с очками -7,5 диоптрии, но на этот раз я оказался мужчиной и не позволил ей над собой командовать...
Перед угрозой фронта тетя настаивала на гиперболоиде, я же заявил, что гиперболоид от меня не убежит, и ратные мечты вспыхнули в моей груди с новой силой.
МАНЬЯК ГИТЛЕР И ЧУТЬЕ ТОВАРИЩА СТАЛИНА
В военном лексиконе всякие длинные наименования обычно заменяются сокращенными словами.
Например, в свое время заместитель народного комиссара по военно-морским делам для краткости назывался "замкомпомордел". Слово "придурок" - это тоже аббревиатура, оно расшифровывалось так: пристроившийся дуриком к командному составу.
Среди комсостава этим емким словом стали называть всяких выскочек и выдвиженцев на высокие командные должности, которых в предвоенные годы после сталинских чисток в Красной Армии расплодилось особенно много. Это время в учебниках по истории называется "периодом нарушения ленинских норм". Тогда наиболее квалифицированный и способный командный состав Красной Армии, имевший боевой опыт и прошедший через академии, был передислоцирован из военных лагерей и штабов в спецлагеря НКВД и там ликвидирован за редким исключением. Таким исключением, на его счастье, оказался разжалованный полковник Рокоссовский, который, говорят, имел стеклянный глаз вместо настоящего, выбитого ему в период нарушения ленинских норм в спецлагере. Этот тщательно скрываемый им недостаток (как истинный военный, Рокоссовский, говорят, был большим сердцеедом и одерживал успехи не только на поле боя) не помешал ему быстро продвинуться на войне от полковника до маршала и стать одним из самых прославленных полководцев Второй мировой войны.