Витька не сразу протянул к лакомству руку, сначала вопросительно поглядел на сестру, испрашивая разрешения. Привык уже, что старшая в доме она.
– Бери, бери, – подбодрила мать.
Чай пили вприкуску, как до войны. Медленно перекатывая во рту сладкие, пахнувшие табаком крупинки, смакуя каждый глоток.
Разморенный от сытости и тепла, Витька заснул сразу.
Услышав его мерное дыхание, Томка, не надевая валенок, выскользнула из-под одеяла и юркнула к матери в постель. Прижавшись, вдыхая родной запах, она горячо зашептала, касаясь губами костлявых ключиц:
– Мамочка! Сегодня утром тетю Нину забрали, из дома напротив. Говорят, за дрова. У нее годовалая Нюська осталась. Давай ее возьмем. Соседки болтали, что Нюська в комендатуре еще до завтра будет. Ждут, вдруг родня объявится. Скажи, что мы родня!
– С ума сошла, да нам самим до весны не продержаться, – жестко отстранила Тамарку от себя мать.
Но та, вцепившись в материнскую руку, настойчиво продолжала уговаривать:
– Мамочка, родненькая, продержимся… Маленькие – они мало едят. Зато ты дома будешь. У кого дети до двух лет, тех на окопы не берут. Закон такой есть… Военный… А Нюське всего годик. Значит, целый год нас трогать не будут! Глядишь, а там и война кончится?!
***
Дверь в развалюхе неожиданно заскрипела, и этот надсадный звук вернул приезжую в реальность.
Лето 2000 года
На просевшем крыльце дома стояла женская фигура, обмотанная бесформенной шалью застиранного цвета. К ногам неуверенно жалась маленькая собачонка.
– Тамара?
Приезжая соскочила со скамейки. Женщины одновременно ахнули, обнялись и заплакали.
– Как ты?
– Здорова ль?
– Почему ты мне про пожар не написала?
– Ой, чего я тебя во дворе-то держу, ты с дороги, притомилась, – ловко ушла от ответа хозяйка. – Пошли в дом, чай пить.
– В дом? Он ведь сейчас рухнет и завалит нас.
– Бог с тобой. Не завалит. Это крыльцо поехало, а сам дом еще крепкий.
Уже за столом, опасливо поглядывая на прогнувшиеся потолочные балки, Тамара узнала от сестры подробности пожара.
– Продала я второй этаж. Думала, зачем мне одной такой домище. Мечтала, что семья с детками поселится… А купил мужик. Как там у него случилось – не знаю. Может, курил пьяный и заснул. Только проснулась я от Жулькиного лая, а уж дом весь в дыму. С трудом выползла, да и обмерла во дворе. В себя пришла, а Жулька лицо мне лижет. Спасительница моя.
– И тебе исполком ничего после пожара не выделил? – возмутилась Тамара. – Ты же дочь репрессированных. Права имеешь!
– Почему ж не дали? Целую койку в доме престарелых. В комнате еще трое, таких же беспризорных, как я. Зиму отмучилась. Каждый день сюда ездила. Печку подтоплю, еды Жульке оставлю, а душа все равно болит. Ей ведь 14 лет, старушка, как и я. А летом совсем сюда перебралась. Огородик у меня тут, Жулька рада, да и мне спокойней.
– Что-то рано ты себя в старухи записала. Я тебя на семь лет старше, а старухой себя не считаю.
– Ты – дело другое. Решительная, смелая. У тебя и жизнь другая. Как только война закончилась, в ватнике, с одним узелком, в теплушке в институт поступать уехала, не испугалась. А ведь узнали бы, что отец – враг народа, ох не поздоровилось бы. Да и в Ленинграде тогда была разруха. А ты выучилась – Витю к себе забрала. А как мама тобой гордилась! Когда письмо приходило, пол-улицы собиралось послушать про твое житье…Ты ничего не боялась!
– Боялась, – сморщившись как от зубной боли, проговорила Тамара. – Боялась, когда врала, что сирота. Пять лет в институте ждала, что обман откроют и меня с позором выкинут. Боялась, что жених узнает. А когда ему все сама рассказала, он испугался и сбежал. Видишь, какая трусиха!
Женщины долго молчали, глядя вдаль… У каждой за плечами была жизнь, простеганная нитями войны.
***
Через два дня, пролетевших в беготне по бюрократическим инстанциям, на железнодорожном перроне стояли двое. Багаж был небольшой. К модному чемодану на колесиках прибавилась корзинка и потертый старинный саквояж.
– Бабуси, куда лезете, – возмутилась осанистая проводница, загораживая вход в плавно остановившийся вагон. – Это СВ, двухместный, понимаете, а плацкартные там, за платформой. Бегите, может, еще успеете.
– Нет, милая, – протягивая билеты, уверенно парировала одна из пассажирок. – Нам сюда, вагон шестой, купе номер пять.
Убедившись в правильности билетов, проводница, уперев руки в крутые бока, с раздражением наблюдала, как нахальные старухи, с трудом таща за собой саквояж, сбивают бархатную дорожку в длинном коридоре.
Горячий чай, мерный перестук колес постепенно сгладили предотъездное волнение.
– Не верю, что едем, – удобно устраиваясь, вздохнула младшая. – Сборы, хлопоты – все так неожиданно! А в ветеринарке какая врачиха странная. Паспорт Жулькин требовала. Мол, без паспорта ехать нельзя. А откуда у Жульки паспорт? Жулька, она хоть и без документов, а могла бы в цирке выступать. Скажешь ей: Сталин», – а она прыг на табурет и лапку к голове прикладывает, мол, честь отдает. А скажешь: «Гитлер», – она бух на пол, лапы вытянет – умерла! Смешно!?
– Смешно… Додумалась ты эту акробатику в ветеринарной клинике показывать. Целую толпу зевак собрали, а справку все равно не получили. Ведешь себя как ребенок, так и хочется тебя, как в детстве, Нюськой назвать.
– И называй… Меня Анной только в доме престарелых звали, непривычно как-то, строго. А так всю жизнь: Нюська, да Нюрка… Меня и мама так звала.
– Мама… Хорошо, что на кладбище успели, ее и Витю проведали. Тихо там. Жаль, некуда принести букет полевых цветов, чтобы помянуть отца, – вздохнула Тамара. Немного помолчав, добавила. – И твою родную мать – Нину. Где-то их косточки истлели? Теперь никто не узнает…
– Да… А ведь я ее не помню совсем. Мне всего год был, когда ее забрали… Я всю жизнь мамой нашу мамочку Катю называла. Да она для меня и была – родная.
Женщины примолкли, думая каждая о своем. За эти минуты пробежала в памяти целая жизнь.
За окном мелькали строгие северные пейзажи в странном ночном сиянии незаходящего солнца.
– Белые ночи…Красота-то какая, – прошептала Нюська, укладываясь спать.
Из-под одеяла на голос хозяйки выглянула довольная морда безбилетной Жульки.
Тамара строго погрозила ей пальцем, придвигая к полке открытый на случай неожиданного вторжения проводницы саквояж:
– Если что – прыгай, циркачка!
Жулька, сверкнув глазами, привычно свернулась клубком в ногах хозяйки.
Поезд набирал ход, увозя от тяжелых дум и воспоминаний… Впереди было утро – и новая жизнь.