Некоторое время назад Фэй сообщила, что Джордж не выбирался из постели неделю, у него пропал аппетит и он почти не разговаривал, что на него непохоже.
А потом, вместо того, чтобы впасть в депрессию, Джордж помешался – на Полом Дереве, на тяжелой участи простых людей. Эндрю раздражало, что вместо того, чтобы найти новую работу и принять случившееся, его отец теперь все свободное время развивал свою теорию. Элизабет считала это своего рода терапией, способом проговаривания того, что с ним произошло, чтобы не воспринимать случившееся как личную обиду.
– Если через год ты по-прежнему все здесь будешь ненавидеть, мы вернемся обратно, – сказал Эндрю, когда они сели в машину.
– Не могу сказать, что я прямо все тут ненавижу, – возразила Элизабет. – К тому же, я смотрела «Мосты округа Мэдисон». Жена, раз приехав в родной город мужа, уже никуда оттуда не уезжает. Все, что ее ждет, – это две страстных ночи с Клинтом Иствудом.
– По крайней мере, тебе есть, чего ждать.
Вообще-то они жили не там, где Эндрю вырос, потому что его родной город теперь стоял заброшенным и всегда казался серым, вне зависимости от погоды. Их дом находился в двадцати минутах езды от ближайшего университетского городка. Элизабет представляла, как она будет посещать лекции, есть эфиопские блюда и наслаждаться всеми прелестями интеллектуальной жизни.
В действительности же жить в месте, где все вращалось вокруг учебного кампуса, оказалось странно, особенно когда тебя с ним ничего не связывало. Все в городе называли его просто «колледжем» точно так же, как в их мире Нью-Йорк был просто «городом», а Гилберт – «малышом», – ты знал, что есть и другие, но они не имели никакого значения.
Пока Элизабет посетила только одну лекцию-чтение, ее устраивал поэт, который ей нравился. Она ожидала увидеть полный зал взрослых женщин в длинных кашемировых кардиганах, но все пришедшие оказались студентами. Все повернули головы как один, когда она зашла, пялясь на нее так, как будто она была инопланетянкой.
В радиусе пятнадцати миль от их дома располагалось сразу три учебных заведения. Женский колледж за углом, государственный университет таких размеров, что она сначала приняла его за отдельный город, и хиппи-колледж, в котором учился Эндрю, где не верили в оценки и даже в парты. Во время урока ученики сидели на матах на полу.
Проведя столько лет в Бруклине, они считали себя настолько прогрессивными, насколько это возможно. Но теперь они регулярно узнавали, как заблуждались.
– Этот парнишка из моей лаборатории сообщил мне сегодня, что он пансексуал, – рассказал Эндрю как-то за ужином.
– Что это значит? – поинтересовалась она.
– Это значит, что его привлекают представители всех полов.
– Так он би.
– Нет.
– Как он может быть не би?
– Ему не важен пол. Ну, или, может, важен, но это не главное, что привлекает его в человеке.
– О'кей. Но его привлекают оба пола, так что технически он бисексуал. Правильно?
– Нет, потому что гендер – это спектр, а не бинарная оппозиция. Он говорит, что единственная причина, по которой младенцев при рождении приписывают к тому или иному полу, это американский медицинский истеблишмент, застрявший в гетеропатриархальном определении так называемой бинарности. Так что на самом деле мы не должны заставлять Гила следовать этим нормам. Мы должны позволить ему составить собственное мнение.
– Хм, – протянула она, обдумывая сказанное.
Ей казалось, что человечество стоит на пороге чего-то нового. Может быть, мир становился более терпимым, и их ребенок вырастет с совершенно иными убеждениями, чем те, которых придерживались они. В моду вошли гендерно-нейтральные игрушки. Ее друзья скорее купили бы дочерям тяжелые наркотики, чем Барби. Элизабет хотела узнать, как это все повлияет на них, что поколение Гила будет думать о своих телах и о телах друг друга.
На мгновение Элизабет словно со стороны увидела свое прежнее «я» – исполненное любопытства, вопросов, адресованных людям, чьи жизни разительно отличались от ее собственной. Ее всегда поражало, сколь охотно незнакомцы открывались журналисту, даже в худшие моменты своей жизни. Может быть, особенно тогда.
– Я так тебе завидую, – ответила она Эндрю. – Самый интересный разговор на прошлой неделе у меня состоялся с парнем из Федэкса. Я сказала ему, что наш адрес – это дом 32 на Лорел-стрит. Он настаивал, что дом был 23.
Местные, вроде ее свекров, жаловались на колледжи. Из-за студентов на машинах образовывались пробки, дороги кишели самоуверенными профессорами, свысока смотревшими на обычных людей. Но деньги, которые студенты и их родители вливали в рестораны, гостиницы и продуктовые магазины, были единственным, что удерживало это захолустье на плаву. К каждому кампусу примыкало несколько кварталов красивых домов, которые вели в центр, с необычными магазинчиками, концертными площадками и веганскими кафе.
Много лет назад, как рассказал ей Джордж, в этом районе процветали деревообрабатывающие предприятия. Здесь располагались завод по производству бумаги и разливу соды, фабрика по изготовлению зубных щеток. Но когда все эти предприятия закрылись, на их место никто не пришел. Теперь добрая половина городков в окрестностях оказались заброшенными. Магазинов и баров оставалось все меньше, они располагались все дальше друг от друга, и только вывески закрывшихся заведений напоминали о жизни, которой больше не было.
Иммигранты из Сальвадора и Мексики и более многочисленные пуэрториканцы осели там, где еще работали молочные фермы и разводили фруктовые сады. В Уивервилле на слуху был только испанский. Там продавались мексиканские специи, газировка и конфеты.
Элизабет это нравилось – типичный американский город, населенный людьми и вещами, которых там не ожидаешь увидеть. Но в остальном он производил удручающее впечатление. Пустые витрины, дома, которые никто не хотел покупать. Даже школы больше не было. Детей возили на автобусах в соседний город.
Фэй, выросшая в этих краях, качала головой всякий раз, когда Уивервилль всплывал в разговоре, и заявляла: «Вот раньше это был город!»
* * *
Когда они приехали, ребенок спал на заднем сиденье.
– Может, мне посидеть с ним здесь, – сказала Элизабет. – Принесешь мне просто тарелку.
– Ха, отличная попытка, – раскусил ее Эндрю.
Гил уже просыпался и вытягивал шею, стараясь рассмотреть все вокруг, когда они подошли к дому.
Дверь открывалась прямо на кухню, которую не обновляли с семидесятых. Желтый линолеум на полу, деревянные шкафы, по которым бежал трафаретный узор из лиловых тюльпанов, нанесенный Фэй.
Она отошла от плиты и взяла Гила у Эндрю.
– Привет, малыш, – сказала Фэй, поднимая его к свету.
На кухню, поскуливая, зашла собака.
– Не ревнуй, Дюк, – оборвала его Фэй, – ты знаешь, что тебя я тоже люблю.
Она взглянула на Эндрю с Элизабет, как будто только их заметила.
– Ужин почти готов, – сообщила она. – Бефстроганов.
– Вкуснота, – произнес Эндрю, хотя и ненавидел бефстроганов.
В юности он мечтал быть шеф-поваром, но побоялся, что не сможет этим зарабатывать на жизнь. Тогда готовка стала его увлечением. Элизабет часто задавалась вопросом, как ему так удалось в этом преуспеть, ведь он вырос с матерью, которая, кажется, во все блюда добавляла готовую смесь со вкусом говядины со специями.
Фэй вернула малыша Эндрю, насытившись своими тридцатью секундами общения с внуком. Она понизила голос до шепота:
– Пришло еще одно уведомление от Ситибанка. У нас есть девяносто дней на внесение платежа, или нас выгонят из дома. Твой отец отказывается даже шевелиться. Как будто собирается заявить, что банк блефует. Я пытаюсь вызвать его на разговор насчет того, что мы будем делать дальше, а он говорит, что занят.
Элизабет сделала вид, что ищет что-то в сумке с подгузниками. Когда Фэй затрагивала тему финансов, ей хотелось поскорее закончить неудобный разговор, свернуть его, свести на нет.
В прошлом году она поняла, что Фэй и Джордж владели домом только на словах. Они брали кредиты под залог дома уже столько раз, что давно задолжали банку.
Из комнаты Джорджа раздался глухой удар.
Фэй выпрямилась.
– Ладно, что мы об этом. Что у вас нового?
– Элизабет нашла нам сегодня отличную няню, – ответил Эндрю. – Теперь она наконец сможет вернуться к работе.