Погода портится. Я по тебе скучаю. Представляю, чем ты можешь быть занята целый день, но держу себя в руках, потому что это ведь опасное дело – представлять слишком много.
У нас есть пациентка – страшно талантливая старушка, она прядет ковры, мы потом помогаем ей их продавать на Этси. Некоторые выставляются, в музеях висят. Большую часть времени она прядет себе и вежливо беседует о погоде с остальными. А потом бах, и нападает – пытается схватить ножницы и глаза выколоть. Это страшно, когда такое происходит. И сейчас мне страшно, без всякого шантажа и манипуляций. Мои больные едят обед, а у меня даже аппетита от страха нет. Не слишком романтично, зато искренне.
Еще у нас есть пациентка – совсем молодая девушка, ей всякая мистика и жуть мерещатся постоянно. Она новенькая, у нас давно новеньких не было, и мы все подрастерялись, если честно. Плохо, но навыки пропали, и новенькая уже трижды почти сбегала (а один раз смогла, слава богу, ее коллега нашла). Она какая-то страшно невезучая в этом плане: нас обдурить получается, но потом она то на следователя наткнется, то перепутает входную дверь с дверью кабинета главврача, то – тут самый неловкий случай – ввалится в санитарную душевую. Потом всей лечебницей ее и Андрюху успокаивать пришлось – оба ужасно стрессанули.
Еще – это я тайком надеюсь, что истории о пациентах тебя разжалобят. Ну или не очень тайком надеюсь. Еще у нас есть другой талант. Я вообще не должен говорить, это страшная тайна, но помнишь мы были на концерте в прошлый четверг? Я билеты не просто достал, он сам мне их подарил. И не потому что мы знакомы – хотя мы знакомы! – а потому что он наш пациент. Но это капец тайна, кисонька, у нас всех куча соглашений подписана, а я вот тебе рассказал – как символ доверия. Надеюсь, ты оценишь. Ну и что не расскажешь никому – тоже надеюсь.
Что-то я сомневаюсь, что ты можешь быть настолько весь день занята.
Наверняка я просто в черном списке, болтаю сам с собой.
Ок, я подожду, но, если ты скоро не ответишь, я буду считать, что это конец.
Исходящий вызов
Исходящий вызов
Исходящий вызов
Кисонька?
Ну пожалуйста?
Хорошо, если ты так решила, то я больше не буду тебя беспокоить.
Но и на телефон без конца смотреть тоже сил нет, сейчас смена закончится, пойду и выброшу его в озеро, пускай [монстр] развлекается.
Прости меня.
9. добрая девушка
Монстр привык к тому, что у него ничего не было. Обычно это не доставляло неудобств – монстр редко помнил о чем-то, кроме текущего момента, но иногда, когда воспоминания возвращались, монстру становилось одиноко, больно. Монстр мучился. Монстру хотелось.
У других были имена – монстру хотелось имя. Иногда он помнил, что оно было, раньше, когда-то, и он ненавидел, что больше не может вспомнить.
У других были дома. Монстр не мог вспомнить и их, как они выглядят, для чего нужны. Он смутно представлял тепло, снаружи и внутри, и желал этого тепла, тосковал по нему. Монстр тосковал по одежде – ему нравилось, когда у него она была, пусть он и не мог вспомнить, когда это было. Тосковал по горячей, свежей еде, по хрусту овощей, по сладкой терпкости соков. Монстр тосковал по реализации своих базовых потребностей. Он не понимал, что это, не помнил, от кого услышал, он знал, что у других эти потребности реализовывались, а у него нет, и это его огорчало.
У других были семьи, не только сердитый брат. Монстр любил брата, слушался его, выполнял приказы, потому что – это он помнил даже в худшие дни – так было необходимо. Иногда монстр вспоминал девушку. Она была похожа на брата, но была совсем другая – добрая, ласковая. Иногда монстр вспоминал, как девушка учила его говорить, играла с ним, смеялась – монстру нравилось смеяться, но без девушки у него не выходило. Он вспоминал ссору, когда брат показал его девушке, и она была возмущена, зла, тогда-то, кажется, монстр и услышал про базовые потребности. Ему не нравилась ссора, он не любил, когда кричат, поэтому он попытался остановить их, и брат замахнулся на него дубинкой, но девушка заступилась, запретила брату бить монстра. Случилось небывалое – брат послушался. А монстр почувствовал тепло внутри. С девушкой ему всегда было тепло, кроме одного раза, когда его охватила злоба, ревность, ярость – тогда тепло исчезло. Девушка – тоже. Он пытался спрашивать у брата, где она, но не помнил, что происходило потом.
Зато он помнил, как девушка учила его петь. Говорить было сложно, слова неохотно собирались правильно, чаще – не собирались, зато петь у него выходило почти ловко, и он – хоть брат и запрещал – иногда выбирался из озера и гулял по лесу, и мурлыкал мелодии, которые помогали вспоминать добрую девушку или забывать, почему ее больше не было.
Ему нравилось гулять. Иногда он знал, почему брат не разрешает, иногда – нет, но ему слишком нравилось, чтобы слушаться каждый раз. Он слушался насчет голода. Слушался насчет остального, как бы ни становилось тяжело. Но ведь никакого вреда не было в том, что он иногда шуршит ветками и поет? Он прятался от людей и животных. Он никогда не отходил далеко от озера. Ничего плохого не было.
Ему нравилось жить в озере и лесу. Он ненавидел город. В городе дурно пахло, было шумно, слишком светло, и ему никогда нельзя было выходить. Он не помнил, когда именно они жили в городе, кажется, это было и до девушки, и после, и совсем недавно. Совсем недавно – это до девушки или после? От сложных мыслей у монстра болело в голове, а это, определенно, была сложная мысль. Он заплакал. Когда плакать стало скучно, он снова принялся думать. Ему нравилось жить в озере. Брат переживал, что он все время один. Брат был сердитым, но иногда он беспокоился, и от этого становилось приятно. Раньше брат навещал его чаще, но, может, это просто казалось. И он не был один. Он не знал, как рассказать брату, что к озеру приходят люди и приносят ему тела. Люди были странные, потому что они приносили тела ему, а потом пугались, если им казалось, что он выходит из озера. Но он же не глупый! Ну то есть, не настолько же он глупый – он знал, что трогать можно только тела, а живых людей нельзя, потому что брат запрещает и им потом снова придется переезжать. Монстр не любил переезжать – ему нужно было прятаться в неудобных местах, не шевелиться, не петь, быть будто бы неживым. Это было скучно, и даже девушки не было, чтобы его отвлечь. Где добрая девушка? Монстр не знал. Иногда ему казалось, что она ушла куда-то, попрощалась с ним и ушла. Он мог представить себе, как девушка лежит в луже чего-то грязного, красного, и держит его за руку, и говорит, что не сердится – это важно, девушка была добрая, она не должна была сердиться. Потом она говорила до свидания и уходила куда-то внутрь. Монстр не знал, правда ли это, девушка говорила, что у него богатое воображение, и это нравилось монстру. Говорила до того, как ушла или после? Не получалось вспомнить.
Утром, этим, каким-то другим, важно ли?, монстр бегал по лесу за смешными зверьками. Внутри головы он называл их белками, брат говорил, что это зайцы. Он был не прав, но монстр не спорил. Иногда брат смотрел на зверьков жуткими глазами, и монстр вспоминал время, когда брат был маленький, когда у них появился щенок со смешными ушами, звонким лаем, холодным носом и мягкими лапами. Монстр бежал за белками, выдыхал пар, радовался тому, что у него есть тело, что он может размять его, согреть, утомить – обычно он просто дремал в озере, или плакал, и не замечал, где кончается вода и начинается он. Но сейчас – в лесу, в погоне – он получал удовольствие. И вдруг воспоминание остановило его, заставило замереть и захотеть спрятаться. Он вспомнил про щенка, как он радовал их с братом: всегда радовал его, и только иногда – брата. И однажды, когда брат сердился из-за чего-то, что монстр не мог уяснить даже в лучшие дни, брат схватил щенка и заставил его замолчать. Монстр вспомнил, что потом, когда взрослые увидели щенка и стали выяснять, кто это сделал – он, не брат, вышел вперед и взял вину на себя, потому что хорошо знал наказания и не хотел, чтобы их узнал брат. Брат не жалел его, ни тогда, ни после, брат как будто бы не подумал, что произошло что-то удивительное. Брат как будто бы совсем не жалел, что смешного щенка больше нет. Монстр вспоминал пустые темные глаза брата и думал, а может, брат не просто сердитый и строгий, может, он еще и плохой?