– Нет, наоборот, тебе досталось все, и симпатичная девушка твоего отца была этим страшно недовольна. Ну, та, которая не Инга.
Текущая симпатичная девушка моего отца была далеко не девушкой, но и правда симпатичной, очень приятной женщиной, которая мне искренне нравилась. Жаль, что он ей ничего не оставил. Хотя, возможно, он составлял завещание во время какой-нибудь не самой симпатичной симпатичной девушки. Вряд ли отец планировал, что его неожиданно убьют.
– Плохо, что следователь ничего не расследует, – сказала я.
– Я бы сказала, плохо – что следователь убивает людей, но и отсутствие расследования – это тоже не очень хорошо.
Я вздохнула. Все двигалось в каком-то странном направлении. Дождь этот. следователь, задача которого была искать и копать, узнать о культе монстра, торжественно разобраться в нем, а потом романтично спасти меня из лечебницы, города, всего. следователь не справился с этим, и мало того, что не справился, старательно игнорировал все намеки на монстра, все странности, которые происходили у нас. Ну и да – он убивал людей. Почти все были уверены, что это он, и я была склонна согласиться. С улицы раздался грохот, кажется, камень слетел по водостоку, но может и нет – мигнуло электричество, и снаружи, и в кабинете. Главврач посмотрела на часы, тяжело вздохнула:
– Девять. Мы уже почти четыре часа так сидим. Давай я все-таки закончу дела, а потом загляну к тебе? Если останется еще что-то, сможем поговорить.
Иногда мне хотелось поспорить с ней. Просто из вредности, чтобы испытать границы возможного. Но сегодня с ней мне было намного лучше, чем без нее. Я согласилась и вышла из кабинета.
В коридоре было безлюдно, странно. Я не так долго пробыла в большом городе, но все равно привыкла к постоянному шуму, людям вокруг в любое время. Соседи болтали, слушали музыку, смотрели фильмы. У них невыносимо вибрировал телефон, грохотали стиральная машинка и холодильник, жужжал пылесос – это так утомляло еще вчера, а сегодня мне было не по себе без звуков. Под утро город ненадолго затихал, я получала час, полтора тишины, в которые становилось ясно, как громко (пусть на самом деле и тихо) дышит следователь. Если бы я любила его, если бы я его любила, меня бы не смущало дыхание, я бы слушала его и растекалась от нежности – ерунда, вряд ли любовь спасала бы от почти уже хронического недостатка сна.
В комнате было еще более удивительно. Вещи, которые я побросала, кто-то заботливо разложил по местам (на секунду я вообразила, что это делала главврач, но вряд ли). Все здесь казалось чужим, и только чемодан, который я стащила у следователя и привезла с собой, вызывал узнавание. Как быстро это пройдет? Можно было разложить вещи. Залезть под одеяло. Спрятаться в кабинете. Включить телефон и поговорить со следователем – ох, это нужно было сделать, но я решила повременить со всем и вышла обратно в коридор. Ввалиться в кабинет главврача, сказать, бросай это все, пойдем гулять под дождем, мерзнуть, ненавидеть и обожать каждую секунду, схватить ее за руку и не отпускать, пока не согласится? Это было романтично, захватывающе, но лучше было сначала привыкнуть к одиночеству.
Я накинула пуховик охранника, который уютно сопел под какой-то фильм, осторожно, чтобы не потревожить, взяла ключи и пошла наружу. Я скучала по этому – не по скверной погоде, а по своим привычным метаниям. В секунду, когда я оказалась на улице, я пожалела, что нахожусь здесь, а не в тепле, что не занимаюсь нужными делами, что стою здесь одна. Меня тянуло в разные стороны. Вряд ли многие нашли бы это чувство приятным, но я его любила. Дождь тарабанил, лупил, грохотал, но я все равно слышала бормотание из гостиной. Кто там, интересно? Я прижалась лицом к окну, кажется, там бродила Повелительница топоров. Совершенно безумная, совершенно – и очень приятная, когда безумие изредка отступало. Мне всегда было ее жалко. Я подумала открыть дверь, зайти к ней, расспросить, как дела, но не решилась побеспокоить. Она активно беседовала с кем-то невидимым. Я могла бы расслышать, но это было бы невежливо.
Вдруг стало очень холодно, пуховик не справлялся ни с ветром, ни с дождем, нужно будет сказать охраннику, чтобы потребовал заменить его на что-нибудь разумное. Однажды, может, и вправду придется ходить по такой погоде – и что же тогда? Он же окоченеет еще до того, как выйдет с территории. Можно было бы заняться этим вопросом самой, но я не верила, что запомню, и все еще была не готова включить телефон, чтобы записать. Я зашла внутрь – конечно же, мгновенно пожалела об этом, захотела вернуться, захотела торчать на этой противной погоде дальше, всю ночь…
– Сигаретки не будет? – спросил охранник, когда я возвращала ключи и раскладывала пуховик на батарее.
Я виновато пожала плечами. Что теперь? Куда теперь?
Чтобы не метаться между необходимостью включить телефон и огромным, до физического дискомфорта нежеланием это делать, я быстро поднялась по лестнице, без стука – что было запрещено, но черт с ним, не сегодня – я влетела в кабинет, под удивленным взглядом подбежала к столу главврача, схватила ее за руку и сказала:
– Пойдем гулять под дождем?
Очень романтично. Я всегда любила один-единственный абзац у Хаксли, где персонаж смотрел на ярмарку в собственном саду и говорил, что был бы в восторге от нее, если бы она произошла сотню лет назад или хотя бы вчера – чтобы она была описана, а не происходила с ним сейчас. Его радовали бы и палатки, и смех, и песни, и запах – если бы ему не приходилось их испытывать самому вот в этот момент. Это было мне близко. Я любила все, что уже произошло, потому что это можно было изменять, трактовать, толковать – какая ерунда про стремись и меняй свое будущее.
Единственное, что можно изменить – это прошлое.
Вот он, мой романтичный момент – рука в руке, с волос стекают ледяные капли, нос и щеки красные, дрожу от холода. Я хотела бы испытать вертиго, выйти из тела, чтобы подправить все: свет, осанку главврача, мой вид, хотела бы пережить эту секунду, скорее оказаться в следующей, чтобы думать уже о другом, но мы все еще были здесь. Хорошо в этом было то, что главврач меня понимала, ну или хотя бы знала, что я чувствую. Она улыбнулась, провела рукой по голове, снова – могло быть, но не стало – романтично. Она меня жалела, и я иногда ненавидела ее за это.
Она могла бы точно ответить на вопрос, больна я или нет, и я часто ненавидела ее за это.
(она)
Она сходила за полотенцем, растерла мои руки, ноги, шутливо попыталась вытереть голову. Откуда-то у нее в руках взялся пушистый халат, я забралась в него. Я устала, так устала, и шум дождя наконец стал из яростного превращаться в уютный.
– Проводить? – спросила она.
Не надо. Я сжала ее руку на прощание, вышла, тихо закрыла за собой дверь и пошла в комнату. Тишина становилась привычной, умиротворяющей, это было хорошо. Приятно было думать о постели, моем любимом тяжелом одеяле, подушке, которую стоило бы заменить, но я отчего-то не хотела. Все это тянуло к себе, привлекало. Я вздрогнула, когда услышала, как кто-то закрыл дверь. Гаечка.
Она бросилась мне на шею, протараторила, что ужасно соскучилась, выяснила, что я вернулась, потому что сама захотела, а не потому что что-то случилось. Предложила мне сходить с ней на кухню перекусить, но я отказалась. [Гаечка] была очень милой, даже когда маниакально, хоть и, казалось, не всерьез пыталась покончить с собой. Мне она очень нравилась, но сейчас она была не вовремя, потому что сбила весь мой сонный настрой. Я зашла в комнату, драматично прижалась спиной к двери, сползла вниз и включила телефон.
Сейчас начнется.
13. перекус после шести
Это вроде как было положено, чтобы девушки моего возраста непременно сидели на диете, и я притворялась, что сижу на ней. Когда мы слушали Толстушек против Худышек, я притворялась, что болею за толстушек, которые наконец готовы взять себя в руки, хотя на самом деле ни за кого не болела и вообще не очень понимала, зачем существует так много шоу, где столько внимания уделяется еде. Терапевт терпеливо повторяла из раза в раз, что это – не нужно. Нужно стараться быть искренней, меньше заботиться о чужом мнении и больше – о своем состоянии. Я уже перестала говорить, что она не понимает, но она и правда не понимала – чужое мнение и формировало мое состояние. Если все вокруг были уверены, что я нормальная – значит, я и была такой. И не нужно мне было никаких особенностей, будь то бодипозитив или мой диагноз на четыре строчки.