– Чудовищно, – качая головой, проговорил Терентьев. – Безумец какой-то орудовал.
– Как она умерла?
– Предварительно: задушена. После вскрытия доктор скажет точнее. Но это не всё. Этот изверг, похоже, её пытал. На теле порезы, неглубокие, но их много. То, что жертва полностью обнажена, дает основание предполагать насилие… Простите, Дмитрий Николаевич, мою профессиональную черствость, вы ведь были с ней знакомы.
Руднев всеми силами заставлял себя думать о Зинаиде Яковлевне как об иллюстрации из учебника.
– Когда это произошло?
– Доктор говорит, что точно установить время смерти будет сложно, тело замерзло… Думаю, умерла она не здесь, а где-то в другом месте. Сюда убийца переместил уже труп, чтобы таким безумным способом похоронить. Сделать он это мог только ночью.
– Я разговаривал с ней вчера около девяти часов утра.
Дмитрий Николаевич рассказал о своей встрече и странном разговоре с Зинаидой Яковлевной накануне.
– Получается она погибла вчера днём или вечером, – резюмировал Терентьев. – Где живёт этот ваш Рагозин, знаете?
– Не точно. Могу узнать… Вы сказали, что на ней порезы. Может, она защищалась?
Анатолий Витальевич отрицательно покачал головой. Он понял, что молодому человеку хочется верить, что, умирая, несчастная имела хоть малую надежду на спасение.
– Увы, Дмитрий Николаевич. Вряд ли это могут быть следы борьбы. Порезы больше похожи на рисунок. Он просто водил по коже очень острым лезвием. Бритвой или скальпелем, например. И расположены они как-то странно, только на руках, ногах и груди. Лицо не тронуто.
В этот момент из кладбищенских ворот вышли двое полицейских с носилками, за ними шёл доктор.
– Рисунок? – переспросил Руднев, не в силах отвести глаз от угадывавшегося под белой простынёй скорбного груза. – Я могу посмотреть?.. Только на руку.
Терентьев нахмурился.
– Вы уверены, что хотите это увидеть?
– Не уверен, – признался Дмитрий Николаевич и решительно направился к носилкам.
Сыскной надзиратель подал полицейским знак остановиться.
– Готовы? – спросил он, Руднев коротко кивнул.
Терентьев слегка откинул простыню, обнажая изящную белую, словно мраморную, руку. От плеча до кончиков пальцев по ней ветвился рисунок из тонких неразрывных линий, будто нанесенный бурой краской при помощи тонкого пера.
Руднев склонился, пытаясь проследить причудливый ход рисунка. Он изо всех сил гнал от себя мысль о том, что перед ним.
– В этом есть какой-то смысл, – сипло проговорил он, – мне будут нужны фотографии всего тела, – его совершенно парализовало зрелище нетающего на мертвой руке снега, – раны точно прижизненные…
Заметив, что взгляд молодого человека цепенеет, Терентьев одернул простыню и кивком велел уносить носилки.
– Вы в порядке? – он тронул Руднева за плечо.
– Да… – Дмитрий Николаевич несколько раз глубоко вдохнул морозный воздух. – Вы позволите мне посмотреть фотографии? – спросил он, окончательно приходя в себя.
– Что вы надеетесь на них увидеть?
– Не знаю, но мне кажется, эти линии неслучайны.
– Вы же понимаете, что это абсолютно против правил?
– Понимаю. Но вы позволите?
Терентьев потер рукой подбородок.
– Давайте так, Дмитрий Николаевич, – сказал он после недолгой паузы. —Услуга за услугу. Я, на свой страх и риск, даю вам возможность частным порядком поучаствовать в расследовании, а вы, со своей стороны, в полной мере сотрудничаете со мной по этому делу, ничего не утаивая, даже если это будет касаться ваших друзей.
Руднев задумался.
– Я буду полностью откровенен с вами, Анатолий Витальевич, в тех пределах, в которых мне позволит честь. Быть информатором я ни на каких условиях не соглашусь, – наконец ответил он.
– Хотя бы пообещайте не мешать мне и сообщить, когда в своей откровенности дойдете до вашего этического предела.
– Это я вам обещаю.
– Что же, в таком случае, договорились, – Терентьев протянул Рудневу руку и тот пожал её, против правил не снимая перчатки.
– Я должен опросить девицу Лисицыну. Садитесь в мой экипаж, Дмитрий Николаевич, проедемся вместе, – предложил Терентьев. – Заодно еще раз расскажете мне всё.
Садясь в казенную карету сыскного отделения, Руднев попросил:
– Разрешите мне самому сообщить Екатерине Афанасьевне о трагедии и присутствовать при вашем разговоре. Ей так будет легче, мы, некоторым образом, друзья.
Анатолий Витальевич бросил на Руднева быстрый проницательный взгляд и без обиняков высказал предположение:
– Вы в неё влюблены, не так ли?.. Вам приходилось сообщать подобные новости человеку, к которому вы неравнодушны?
– Нет, – признался Дмитрий Николаевич, – но я обязан это сделать в сложившихся обстоятельствах.
– Как вам будет угодно, – согласился сыскной надзиратель и перевел разговор на другой предмет. – Расскажите-ка мне, Дмитрий Николаевич, что вам известно об это вашем Рагозине, и как он связан с жертвой?
Руднев рассказал, что знал, естественно, упоминая кружок, в котором состояли его друзья, исключительно в контексте римского права. Поведал он Терентьеву и про трагическую дуэль, где Рагозин убил безоружного противника.
– Я начинаю жалеть, что допустил вас к этому делу, Дмитрий Николаевич, – хмуро признался сыщик. – Вы слишком уж лично во всё это вовлечены. Рагозина вы однозначно уже в душегубы записали, да и про друзей своих темните, хотя абсолютно напрасно. Неужели вы думаете, я ничего не знаю про их студенческую организацию?
Руднев счёл за лучшее в прения не вступать.
– Анатолий Витальевич, – в свою очередь спросил он, – если вы всё про студенческие организации знаете, вы должны знать и про причину арестов накануне Татьяниного дня. Что произошло? Откуда у полиции появилась информация об активистах движения и почему нельзя было подождать с такими радикальными мерами?
– Продолжаете настаивать на том, что кто-то из наших служб специально спровоцировал демонстрацию?
– Я этого не говорил!
– Но думали! Ладно, не отнекивайтесь! Возможно, в своих предположениях о провокации вы не так уж далеки от истины. То, что я вам скажу, должно остаться между нами. В рамках нашего с вами, так сказать, договора. Накануне Татьяниного дня от одного из информаторов пришли сведения, что двадцать пятого готовятся несколько террористических актов, были предоставлены списки возможных организаторов и исполнителей. Естественно, были приняты меры. Вы ведь согласитесь, что это было правильно?
Руднев был вынужден согласиться.
– А кто был информатором? – спросил он.
Тереньтев воззрился на него с нескрываемым изумлением.
– Дмитрий Николаевич, вы неподражаемы! По-вашему, я бы назвал вам имя информатора, если бы даже знал его? А я, к слову сказать, не знаю. Я вообще к этому делу был подключён только после того, как оно вышло за рамки политических шалостей и стало делом о гибели пятнадцати человек. Я, как вы ранее изволили заметить, политическим сыском не занимаюсь, я убийц ловлю. Если уж вы от меня такой откровенности ожидаете, может, поведаете мне, кто заказал панихиду по погибшим?
– Не знаю, – пожал плечами Руднев и рассказал про церковную записку и листовку, полученные от отца Алексея.
Ему совсем не хотелось делится этой информацией, но он прекрасно понимал, что Терентьев непременно узнает обо всём от настоятеля, а подрывать хрупкое доверие, которое начало выстраиваться между ним и сыскным надзирателем, Руднев не хотел.
Терентьев внимательно осмотрел записку и листовку.
– Надеюсь, вы понимаете, что это улики? – спросил он, возвращая их Рудневу. – Оставьте их пока у себя. У вас больше шансов извлечь из этого что-то полезное, но после я их заберу и приобщу к делу.
– Анатолий Витальевич, у меня к вам еще одно просьба, – обратился Руднев к сыщику, когда они уже подъезжали к дому, где жили Лисицыны. – Среди арестованных накануне демонстрации был Пётр Семёнович Кормушин. Он… В общем они с Зинаидой Яковлевной после Великого поста собирались о помолвке объявить… Похлопочите, пожалуйста, о его освобождении! Я готов вам поклясться, даже если что-то страшное и замышлялось на Татьянин День, он к этому непричастен! Он честный и благородный человек, который никогда бы не взял такого греха на душу и другим бы не позволил!
Терентьев помрачнел.
– Сделаю, что смогу, – сухо и коротко ответил он.