Большая Медведица
Усталость пришла к осени. Братья и сестры уходили из горящих северных лесов, и не всем находились места на других лесных просторах. Кто-то выходил к людям, я же держалась от них подальше.
Вот только малыши мои играли с пришлыми, которые не знали где места спокойные, а где опасные.
В тот вечер я не нашла Малышку. Она, как все подростки, уже грезила себя взрослой и вовсю пыталась пройти сама, не имея ни сил, не знаний. Только самоуверенные лапы, по чьим следам я пошла.
Медку, ее брату, я сказала сидеть в берлоге, и зашагала за знакомыми когтистыми отпечатками на песчаном берегу. За мной оставался только один след: я шла ровно в ее шаги.
Чем дальше я отходила от сердца леса, тем сильнее подгоняло меня беспокойство. Впереди маячила куча веток и бревен – старая бобровая плотина. Еще издали я услышала знакомый голос, и рванула так, что тонкие кусты предпочитали разбегаться на моем пути. Кто успевал.
Медвежата были там.
Сначала я почуяла кровь. Не человеческую – родную. И только когда увидела разодранную в лохмотья лапу Малышки, которая пыталась вырваться из капкана, я зарычала в небеса.
Наверное, будь рядом человек, я бы его разорвала.
… моя Малышка пыталась вытащить оступившегося Новенького. Но и его не вытащила, он так и ныл, попав лапами за бревно, и сама попала лапой в старый капкан. Даже я не смогла его открыть. Ржавый механизм требовал тонких, проклятых людских лапок. Хитрых и слабых. А рвать силой – так это и лапу Малышке оторвать можно.
Новенького я вытащила быстро, и он просто поскуливал на полянке. А вот Малышка…
Я пошла к вырубкам и просекам. Как назло, никого там не было. И в бору, где поднимались белые грибы, было пусто. в малиннике, и в зарослях осины, и у охотничьей избушки на кордоне… И только в брусничнике у дальнего края мелькнула тень.
– Стоять, Человече!
Он остановился. Щуплый, как для меня – невысокий, со светлыми глазами и усталым взглядом.
– Ты ставил капканы?
Он показал мне ведро с красной ягодой.
– Я бруснику собираю.
– Пойдем.
В небе собирался дождь. Я спешила – надо еще вернуться в Диколесье.
Он шагал за мной. Боялся, наверное. Но мне что с того? Главное, не было от него ни запаха пороха, ни запаха металла.
– Вот.
Мы пришли к Малышке, я – полная сил, злая, вот а Человече выдохся. Но как увидел капкан, так даже в его взгляде сверкнула злость.
Он долго ковырялся, ругался, кричал что-то про свою мать. Но все же, как раз когда начали капать крупные холодные капли дождя, раскрыл железные зубы.
Малышка просто упала мне в лапы. И начался ливень. Человече огляделся, и добежал до большой ели, спрятался под тяжелые ветки.
– Мам, нам бы тоже…
Мы с Малышкой укрылись там же.
Он задремал первый. Потом Малышка. Я не спала. Слушала дождь. Очень хотела пнуть его, когда он ко мне прислонился во сне, но я не стала.
А утром, когда дождь кончился, по всем законам доброго мира, я спросила, чем я могу помочь человеку.
Он помялся немного и спросил:
– А можно селфи сделать?
Вот люди эти просто обезумели, вот что скажу. Шиш ему, а не селфи. Пусть радуется, что живой.
Дерево
Чего уж она мне рассказывает… Будто я не застал пожаров за свой век. Будто не кричал в небеса. Будто не уходил молоденьким деревцем из родных мест. Только вот у меня лето – что седмица для птицы. Для нее одно лето – это много. Я успел нарастить кольца и кору, успел пережить все глупости и ошибки.
– Сорока, пройдет оно все. Однажды …
Внизу негромко рыкнул Волче.
– Расходимся, дикие. Расходимся. Я призову туман снова и устроим Большую сходку чуть позже, и послушаю ваши истории.
Ушла Большая Медведица, Лиса и сам Волче. И сколько-то мелких животных, и птиц. Сорока с Деревом не видели, но слышали затихающие шаги.
Туман рассеялся и они остались одни.
– Послушай, Сорока. Однажды пожары закончатся. В те места снова придет лес. Снова вырастут Дубы, Осины и Лиственницы. Пройдет время…
– Когда вырастут Осины, и уж тем более Дубы, меня уже не будет.
Это было правдой. Только я не хотел этого признавать. Наше время – разное. Мы – разные. Мы оба Диколесье, да только пути иные.
– Вот поэтому я и не хотела возвращаться. Я там огня насмотрелась. Там и птицы, и деревья… Да и без огня – вот проснешься ты весной, а я не перезимовала. Для птиц – обычное дело. Улетели на верхнее небо, подумаешь! Но ты-то останешься!
– Я останусь. И ты – оставайся. Если хочешь – проси Диколесье. Оставайся, Сорока.
Ведь правда – есть Волче и Медведица, есть другие, кто живет дольше, чем отмеряно. Те, кто оставил часть себя в сердце леса – Диколесье их оставляет. пока они сами хотят быть здесь.
– Сорока?
– Я… я не знаю…
Я вздохнул.
Однажды пожары в сердце закончатся. Мы проснемся и поймем – между нами нет разрывов времени, но время есть у нас.
Снова вырастет лес, и мы его увидим.
И снова придет весна.
Однажды пожары закончатся…
Три красных ягоды
Рябины опускали ветви почти до самой земли. Но это ненадолго – тяжелые гроздья ярких ягод обещали суровую зиму. Как и невиданно обильный урожай яблони-дички.
Снова зима, снова холод и борьба. Зима…
К Сороке протягивали свои ягоды боярка и калина, шиповник и ежевика. Брусничка все жаловалась на людей, которые то мало ее замечают, то много трогают.
– Расскажешь на Большой Сходке, милашка, – улыбнулась птица. Там всегда есть кому рассказать.
Грусть, тяжесть и сомнения. Скоро зажгутся огни, которых люди не увидят. Последний луч солнца последнего длинного дня останется огоньками на листьях, и первую длинную ночь осветят желтые иглы лиственниц, солнечные листья берез и осин. И только ели как днем, так и ночью будут стоять тенями. А потом … потом это будут просто осенние листья. Красивые, но беспомощные.
Ночь Равноденствия – светлая, солнечная. Каждый лист осветит туман сохраненным лучом солнца. Ночь Равноденствия – время перемен, время Большой Сходки.
Сорока посмотрела на небо сквозь ветки леса. Говорят, если поймать первую снежинку на Равноденствие, и принести вместе с тремя красными ягодами – калиной, брусникой и рябиной – то можно загадать желание.
Но вот можно ли? Ягоды Сорока собрала и все чаще посматривала в небо. Ветер стряхивал с неба мелкий холодный дождь, который запросто мог превратиться в холодную белую пыль. Сорока не отрывала взгляд от серого неба. Она сидела на самой верхней ветке березы и ждала.
– Ай! – что-то острое и холодное попало в глаз, и она уронила веточки с ягодами. Они падали сквозь ветки, и помялись да рассыпались, прежде чем потеряться в мокрой листве.
– Вот же я недотепа…
Она спорхнула вниз и принялась грести лапами листья. Или лететь искать ягоды снова? Но брусника не близко, да и ближнюю калину уже обобрали другие, кто тоже собирался на Большую Сходку.
– Не это ищешь?
Сорока подняла голову и увидела ягодки. Целые, целехонькие.
… говорят, когда-то он выходил к людям, говорил с ними от имени Диколесья. Говорят, он так делает и до сих пор… если находит достойных людей. Говорят, дикие звери и так справляются и чувствуют присутствие Сердца Леса, что ему нет нужды принимать видимый облик, и потому он не утруждает себя создавать его отдельно.
Как бы то ни было, перед Сорокой стоял человек. Но он был Медведем. Был Волком. Был Сорокой и Орлом. Был Оленем и Барсуком. Сотня обликов рябью пробегали по одному, и нельзя было оторвать взгляд, потому что видеть Сердце – это честь.
Он крутил в лапах ягоду и смотрел на птицу.
– Три ягоды да первая снежинка. Сорока, да ты чего-то хочешь.
– Я хочу остаться… – слова дались ей нелегко.
– Хочешь ли? – он переспросил мягким рыком Медведя. Сердце не обманешь… Сорока вздохнула.
– Нет. Я хочу лететь.
– Так лети, птица! Чего ты боишься?
– Я … – это признать было еще труднее, – я боюсь, что не смогу вернуться.
– Сможешь, – уверенность в его голосе была невероятная, – только вот нельзя возвращаться всюду. Ты можешь сновать меж мирами, как все птицы, но уж если выберешь дом – туда непременно придешь. А если не знаешь куда – то и не вернешься.
Сердце присел рядом и Сорока почувствовала в его взгляде и летнее тепло, и зимнюю стужу, таянье льда на реке и буйство грозы.
– Понимаешь? Ты должна выбрать сама, но если решишь – то в Диколесье всегда найдется место для тебя, пока в тебе есть хоть немного Диколесья. Я не дарю долгую жизнь… ее вы, дикие, выбираете сами.