.. Ветер надежды, несущийся над выжженными полями, неистовая лихорадка нетерпения, разочарования, небывало обостренный,
трепетный страх смерти, мучительный вопрос: почему? Почему этому не положат конец? И откуда эти настойчиво пробивающиеся слухи о конце?
Здесь так часто появляются аэропланы, и летчики действуют так уверенно, что они охотятся на отдельных людей, как на зайцев. На каждый
немецкий аэроплан приходится по меньшей мере пять английских и американских.
На одного голодного, усталого немецкого солдата в наших окопах приходится пять сильных, свежих солдат в окопах противника. На одну немецкую
армейскую буханку хлеба приходится пятьдесят банок мясных консервов на той стороне. Мы не разбиты, потому что мы хорошие, более опытные солдаты;
мы просто подавлены и отодвинуты назад многократно превосходящим нас противником.
Мы только что пережили несколько дождливых недель - серое небо, серая, расползающаяся земля, серая смерть. Мы еще только выезжаем, а сырость
уже забирается к нам под шинели и под одежду, и так продолжается все время, пока мы находимся на передовых. Мы никак не можем обсохнуть.
Те, у кого еще остались сапоги, обвязывают раструбы голенищ мешочками с песком, чтобы глинистая вода не так быстро проникала в них. Винтовки
и мундиры покрыты коркой грязи, все течет, все раскисло, земля превратилась в сырую, сочащуюся, маслянистую массу, на поверхности которой стоят
желтые лужи с красными спиралями крови; убитые, раненые и живые медленно погружаются в эту жижу.
Огневые налеты хлещут над нами, град осколков высекает из серо-желтой неразберихи редкие, по-детски звонкие выкрики раненых, а по ночам
истерзанная плоть человеческая натужно стонет, чтобы вскоре умолкнуть навсегда.
Наши руки - земля, наши тела - глина, а наши глаза - дождевые лужи.
Мы не знаем, живы ли мы еще.
Затем в наши ямы студенистой медузой заползает удушливый и влажный зной, и в один из этих дней позднего лета, пробираясь на кухню за обедом.
Кат внезапно падает навзничь. Мы с ним одни. Я перевязываю ему рану; у него, по-видимому, раздроблена берцовая кость. Кат в отчаянии оттого, что
ранен не в мякоть, а в кость. Он стонет:
- Перед самым концом... Как назло, перед самым концом...
Я утешаю его:
- Почем знать, сколько еще времени протянется эта заваруха! А ты пока что спасен...
Рана начинает сильно кровоточить. Я не могу оставить Ката одного, чтобы сходить за носилками. К тому же, я не помню, чтобы здесь поблизости
был какойнибудь медицинский пункт.
Кат не очень тяжел, - я взваливаю его на спину и иду с ним назад, к перевязочному пункту.
Мы дважды останавливаемся передохнуть. Переноска причиняет ему страшную боль. Почти все время мы молчим. Я расстегнул ворот своей куртки и
часто дышу, меня бросило в пот, а лицо у меня вздулось от напряжения.
Несмотря на это, я тороплю Ката, - нужно двигаться дальше, потому что местность здесь опасная.
- Ну как, Кат, тронемся?
- Да надо бы, Паулъ.
- Тогда пошли!
Я поднимаю его с земли, он встает на здоровую ногу и держится за дерево. Затем я осторожно подхватываю его раненую ногу, он рывком
отталкивается, и теперь я забираю под мышку колено здоровой ноги Ката.
Идти становится труднее. Порой слышится свист подлетающего снаряда. Я иду как можно быстрее, потому что кровь из раны Ката уже капает на
землю. Мы почти не можем защищаться от разрывов, - пока мы прячемся в укрытие, снаряд уже разорвался.