– Я не впечатлить хотел, – прорычал Габриэль. – Зная то, что я знаю теперь, я от души жалею, что тогда не побежал. Лучше бы Господь заставил меня обмочиться и взвыть.
Габриэль со вздохом убрал со лба прядь.
– Называй это как угодно: инстинкт, глупость… Такими уж мы рождаемся, и этого не отменить, как не изменить воли ветра или цвета глаз Господа.
Той твари, разумеется, срать было на мои кулаки, но серебряная цепь, которой она была прикована к седлу Серорука, остановила ее: упырь тщетно тянул ко мне руки. Угодник же слез с коня и, клянусь всеми семью мучениками, при звуке, с которым его сапоги коснулись раскисшей земли, тощее и голодное чудовище обернулось и завыло. Серорук вскинул клинок, в темноте блеснула сталь… Боже милостивый, ударил он так быстро, что я почти не заметил.
Серебряное навершие врезалось чудовищу в челюсть. Брызнула темная кровь, полетели зубы. Работал мечом Серорук ужасающе, и я вздрагивал, когда он снова и снова бил чудовище, пока то, скуля, не рухнуло и не сжалось. А когда Серорук втоптал его лицом в грязь и посмотрел на отца Луи, то в его глазах я заметил ту же ненависть, что кипела в моем сердце.
– Кто наш враг, добрый отче?
Он обвел взглядом красных глаз селян и задержал его на мне.
– Нежить.
Сидя в холодной камере, Габриэль де Леон молча огладил щетинистый подбородок. Голос Серорука в его голове звучал так отчетливо, будто наставник был в узилище вместе с ним. Габриэль чуть не поддался искушению обернуться: ну как старая сволочь стоит за спиной?
– Какая театральность, – зевнул Жан-Франсуа крови Честейн.
Габриэль пожал плечами.
– Сероруку она не была чужда.
Когда он посмотрел на меня своим красными глазами, я понял, что он меня оценивает. Наконец угодник расшнуровал воротник, и я увидел его лицо: кожа – мертвенно-бледная, черты – каменные. После таких, как он, на кровати остаются мозоли.
– Ты уже видел таких прежде, – сказал Серорук, кивнув на чудовище.
Я долго думал, что ему ответить.
– Моя… моя сестра.
Он посмотрел на мою мама, потом снова на меня.
– Тебя зовут Габриэль де Леон.
– Oui, угодник.
Он улыбнулся, будто мое имя показалось ему смешным.
– Отныне ты принадлежишь нам, Львенок.
Тогда я обернулся к мама и, видя, что она не возражает, наконец понял: эти люди прибыли по ее зову. Серорук и стал той помощью, о которой я просил, – помощью, оказать которую сама она не могла. В глазах у мама стояли слезы: то была мука львицы, готовой на все, лишь бы спасти детеныша, и не видящей иного выхода.
– Нет! – выкрикнула Селин. – Вы моего братика не заберете!
– Тише, Селин, – шепнула мама.
– Я его не отдам! – заплакала сестренка. – Спрячься за мной, Габи!
Она зло вскинула кулачки, а я заслонил ее собой от всадников и крепко обнял. Я знал: дай ей хоть шанс, и она выцарапает Сероруку его холодные глаза, заглянув в которые я кое-что понял.
– Это Божьи люди, сестра, – сказал я Селин. – И на это Его воля.
– Тебе нельзя уезжать! – отрезала Селин. – Так нечестно!
– Может быть, но кто я такой, чтобы перечить Вседержителю?
Не стану лгать, я испугался. Желания покидать ma famille, мой маленький мирок, не было, но нас по-прежнему окружали селяне, глядевшие со страхом и яростью. Зубы у меня снова стали прежними, но во рту все еще стоял привкус крови Ильзы. И на мгновение мне показалось, будто время застыло на кончике ножа. Душой такие моменты всегда чувствуешь. Эти люди предлагали мне спасение. Путь в жизнь, о которой я и не мечтал. Но я понимал, что заплатить за нее придется ужасную цену. Знала это и мама.
Разве у меня был выбор? Остаться не выйдет, только не после случившегося. Я не знал, во что превращаюсь, но вдруг ответ найдется у этих людей? Да и не мог я, как уже сказал сестренке, перечить воле небес. Бросать вызов своему Творцу. И вот я, тяжело вздохнув, пожал угоднику руку.
Габриэль возвел очи к потолку и вздохнул.
– Так агнец отправился на закланье.
– Они забрали тебя в тот же миг? – спросил Жан-Франсуа.
– Дали проститься с ma famille. Папа сказать было почти нечего, но, видя меч у него в руке, я понял: ради меня он сделал бы все, что было в его небольших силах. Я боялся за Селин, которая останется теперь без моего присмотра, но поделать ничего не мог. Но папá я предупредил. Я его, сука, предупредил: «Не забывай о дочери. Больше у тебя детей не осталось».
Мама плакала, когда я целовал ее на прощание. Я и сам плакал, обнимая Селин. Мама велела мне остерегаться зверя. Зверя и всех проявлений его голода. Мой мир трещал по швам, но что мне оставалось? Меня уносила река, однако уже тогда мне хватало опыта понять: есть те, кто плывет с потопом, и те, кто тонет, пытаясь с ним бороться. Просто одни обладают мудростью, другие – нет.
– Не уезжай, Габи, – взмолилась Селин. – Не оставляй меня.
– Я вернусь, – пообещал я, целуя ее в лоб. – Присматривай тут за мама, Чертовка.
Парень, что ехал следом за Сероруком, отнял меня от Селин и без утешений толкнул к своему пони. Затем он снова обмотал хнычущее чудовище джутом и серебряной цепью и водрузил на спину второго скакуна. Угодник же посмотрел на собрание бледными, налитыми кровью глазами.
– Это чудовище мы изловили в трех днях пути к западу отсюда. Их станет еще больше: грядут темные дни и еще более темные ночи. Зажигайте свечи в окнах. Не пускайте в дом чужаков. Не гасите огни в очагах и любовь Бога в сердцах. Мы победим. Ибо мы носим серебро.
– Мы носим серебро, – отозвался его молодой спутник.
Кроха Селин ревела, и я на прощание вскинул руку. Крикнул мама, что люблю ее, но она смотрела в небо, и на ее щеках замерзали слезы. Я еще никогда не чувствовал себя таким одиноким, как когда покидал Лорсон. Я смотрел на ma famille, пока они не скрылись вдали, поглощенные мраком.
– Пятнадцатилетний мальчишка, – вздохнул Жан-Франсуа, оглаживая воротник из перьев.
– Oui, – кивнул Габриэль.
– И ты еще нас зовешь чудовищами.
Габриэль посмотрел в глаза вампиру и звенящим, как сталь, голосом ответил:
– Oui.
V. Огонь в ночи
Жан-Франсуа едва заметно улыбнулся:
– Итак, из Лорсона в Сан-Мишон?
Габриэль кивнул.
– Путь занял несколько недель. Мы ехали по Падубовому тракту. Стоял мороз, а плащ, который мне дали, от холода не спасал. Голова так и шла кругом от воспоминаний о том, как я поступил с Ильзой, о темном блаженстве, подаренном ее кровью, о виде чудовища, которое Серорук извлек из мешка, а сейчас вез на спине пони. Я не знал, что и думать.
– Брат Серорук не говорил, что уготовил тебе?
– Рассказал чуть менее, чем нихера. Да я поначалу и побаивался его расспрашивать. В Сероруке ощущался огонь, грозивший спалить, если подойти слишком близко. Кожа да кости, острые скулы и подбородок, волосы – грязная солома. Еду´ угодник пережевывал как будто с ненавистью, каждую минуту свободного времени проводил в молитве, прерываясь лишь время от времени, чтобы ударить себя ремнем по спине, а заговоришь с ним – будет смотреть, пока не заткнешься.
Если к кому он и проявлял теплые чувства, так это к соколу. Сраную птицу он назвал Лучником и сдувал с нее пылинки, точно отец с сына. Но самое странное я увидел в то утро, когда угодник впервые омылся при мне.
Серорук сбросил блузу, собираясь плеснуть на себя водой из ведра, и я увидел татуировки, сплошь покрывавшие его торс и руки. Чернильные рисунки я видел и прежде: спиральные узоры фей на оссийцах, – но ничего подобного меткам угодника не встречал.
Габриэль провел пальцами по собственным расписанным рукам.
– Чернила были вроде этих. Темные, с металлическим, благодаря примешанному серебру, отливом. У Серорука во всю спину красовался лик Девы-Матери. Вдоль рук тянулись спирали свято-роз, мечей и ангелов, а на груди он носил семь волков – в честь семерых святых. У молодого ученика, что ехал с ним, татуировок было меньше, но по груди у него все же вились гирлянды роз и сплетенные змеи. На левом предплечье красовался Наэль, ангел благости, на бицепсе – Сари, ангел казней, раскинувшая прекрасные крылья, как у мотылька. И еще у обоих, ученика и наставника, на левой ладони было выведено по семиконечной звезде.
Габриэль показал вампиру раскрытую ладонь. На ней, вписанная в идеальный круг, среди мозолей и рубцов поблескивала семиконечная звезда.