Раздались торопливые шаги, приглушенное проклятие. Ильза снова закричала, в ее глазах застыл чистый страх, который передался мне; внутри все похолодело. Это был ужас мальчика, причинившего вред любимой; мальчика в кровати девушки, отец которой уже мчится к ее спальне; мальчика, что проснулся от кошмара и понял: кошмар – это он сам.
Дверь распахнулась. На пороге стоял олдермен: в ночной рубашке, с кинжалом в руке. Глядя, как я, перемазанный кровью, вылезаю из кровати, он заорал: «Боже Всемогущий!» Ильза вопила, и олдермен с ревом взмахнул клинком. Лезвие прочертило огненную полосу у меня на спине, но ловить меня было поздно: охнув от боли, я с быстротой, от которой все кругом расплывалось, сиганул в окно, во тьму.
Босиком приземлился в грязь. Спотыкаясь, на ходу стал натягивать липкими от крови руками штаны. Деревня проснулась; крики Ильзы звонко разносились над грязной площадью, и во тьме полыхнула огненная цепочка – часовые бежали ко мне с факелами.
Я растерялся. Бежал Бог знает куда, и при этом, к собственному удивлению и ужасу, видел, как оживает, становясь ярче и прекраснее дня, ночь. Ноги у меня были будто стальные, сердце громыхало грозой, и я поистине ощущал себя львом. Во мне кипели жизнь и страх, но в голове уже прояснилось, и я подумал: что со мной творится? Что я сам натворил? Неужели мне как-то передалась доля проклятия Амели? Или же я – нечто совершенно иное?
Пошел снег, зазвенели церковные колокола, и я устремился к единственному прибежищу. Другого я просто не знал. К кому бежит детеныш, если его за пятки кусают волки? Кого зовет солдат, когда он истекает кровью в поле?
– Мать, – ответил Жан-Франсуа.
– Мать. – Габриэль кивнул.
В ту ночь, когда я оглушил папа, когда ко мне впервые воззвала кровь, мама пыталась что-то мне сказать. И вот я ворвался в нашу хижину, окликнул ее. Мама встала с постели, а сестренка в ужасе уставилась круглыми глазами на мои окровавленные руки и лицо. Папа зарычал: «О Боже, что ты натворил, сопляк?» Селин зашептала молитву, но мама обняла меня и сказала: «Не бойся, милый. Все будет хорошо».
В дверь заколотили тяжелые кулаки. Раздались гневные голоса. Мама и папа переглянулись, но папа не пошевелил и мускулом. Тогда моя львица, плотно сжав губы, накинула на плечи шаль и, взяв меня за руку, повела назад, на холод.
Нас встретило полдеревни. Пришли кто с фонарями, кто с факелом, а кто с иконой Спасителя. Среди селян был олдермен; отец Луи тоже пришел: в руках он, словно меч, сжимал Заветы. Вскинув священную книгу, он ткнул ею в мою сторону и хриплым от праведной ярости, с которой проклинал еще мою сестру, голосом выкрикнул:
– Мерзость!
Мама попыталась что-то возразить, но ее голос потонул в поднявшемся гвалте. Коваль схватил меня за руку, но в моих жилах еще гудела – горячо и звонко – украденная кровь, и я отбросил его, словно соломинку. Навалилось еще несколько человек, но я отбросил и их: кости трещали, плоть рвалась… Но вот на меня накинулись всей гурьбой под вопли священника:
– Валите его! Во имя Господа!
– Он один из них! – прокричал кто-то.
– Пропал, как и его сестра! – взревел другой.
Мама кричала, Селин сыпала проклятиями, и где-то посреди свалки я услышал рев отца, мол, это же мальчик, всего лишь мальчик. Меня, окровавленного и почти без чувств, подняли на ноги. Тогда я вспомнил Амели, как она горела, кружась и вопя. Может, и меня ждала эта же участь? Я заглянул в глаза отцу Луи, этой сволочи, отказавшей моей сестре в панихиде. Не удержался и с ненавистью бросил:
– Сраный безбожный трус! Молюсь, чтобы ты подох с воплями.
Грянул выстрел колесцового пистолета, и у меня зазвенело в ушах. Толпа застыла, обернувшись к двум всадникам, неспешно ехавшим по раскисшей дороге.
Они восседали на бледных жеребцах, точно ангелы смерти со страниц Заветов. Впереди ехал тощий малый: худой, что твое пугало, в пальто из плотной черной кожи. На лоб он надвинул треуголку, а зашнурованный поднятый воротник закрывал и рот, и нос; в получившуюся щель проглядывали только пряди сухих соломенных волос и глаза. Таких бледно-зеленых радужек я еще не видел; зато белки налились кровью и казались красными. Поперек спины крепкого тундрового пони лежал мешок, а то, что было в нем, очертаниями напоминало человека. На плече у всадника сидел сокол: серые перья птицы лоснились, глаза золотисто поблескивали.
Второй ездок выглядел моложе, шире в плечах, но его лица я тоже почти не видел. Одежда на нем была такая же, что и на первом всаднике, а на поясе висели ножны с длинным клинком. Взглядом льдисто-голубых глаз из-под низко надвинутой треуголки он окинул толпу.
Снег валил уже гуще, холод впивался мне в голую кожу. Жирные хлопья отражали свет охотничьих фонариков, подвешенных к седлам незнакомцев. Я заметил, что на груди у обоих всадников сверкали вышитые серебром семиконечные звезды.
Папа снял со стены старый меч, а мама стояла, затаив дыхание, с растрепанной косой. Селин, моя маленькая чертовка, сжала кулачки и вышла вперед, защитить старшего брата от чужаков на пони, которые медленно приближались к нашему дому. Важность момента ощутили все. Я наблюдал за странными пришельцами, отметив про себя, какие у них славные скакуны, какой четкий крой пальто и что звезды у них на груди вышиты вовсе не нитью, а самым настоящим серебром. Тот, что ехал первым, убрал пистолет за пазуху и, перекрикивая пение моего пульса, назвался:
– Я – брат Серорук, угодник-среброносец Сан-Мишона.
Он указал на меня:
– Я приехал за этим мальчиком.
IV. Агнец на заклание
Ветер завывал голодным волком, снег лип к моей окровавленной коже. Я обернулся на отца Луи: тот помрачнел.
– Мсье, – сказал священник, – этот мальчишка – чернокнижник, творит богомерзкие кровавые обряды. Он – зло. Он проклят!
В толпе забормотали, но человек, назвавшийся Сероруком, лишь вынул из-за пазухи пергаментный свиток, скрепленный императорской печатью: единорог и пять скрещенных мечей в застывшей капле яблочно-красного воска.
– По велению Александра Третьего, императора Элидэна и защитника Святой церкви Господней, которому не смеет возразить ни один человек под этим небом, я наделен полномочиями рекрутировать по собственному усмотрению любого и всякого гражданина для нашего праведного дела. И я выбираю его.
– Рекрутировать? – взорвался олдермен. – Это чудовище? Для чего?
Человек достал из ножен меч, и у меня перехватило дыхание. Побитый и в крови, я все же оставался сыном кузнеца: клинок был подлинным предметом вожделения. Полотно стали, точно светлые волокна в темной древесине, пронизывали серебряные прожилки. Навершием служила звезда – семиконечная, по числу мучеников, – окруженная ободом Спасителева колеса. Меч словно светился в тусклом свете фонарей.
– Мы – Ордо Аржен , – ответил Серорук. – Серебряный орден Святой Мишон, и чудовища – именно те рекруты, которые нам требуются, мсье. Ибо враги, с которыми мы сражаемся, еще чудовищней, и если падем мы, падет могущественная Божья церковь, и Его царствие на земле, и весь мир человеческий.
– Кто же эти враги? – строго спросил отец Луи.
Серорук взглянул на священника красными глазами, в которых отражался свет фонарей. Отпустив сокола, он развернулся к мешку на спине скакуна, ослабил державшие груз цепи и спихнул его в грязь. Ударившись о землю, сидевший в мешке фыркнул; сперва мы думали, будто это человек, но то, что выбралось наружу, им не было.
Облаченная в лохмотья, мертвенно худая, тварь походила на обтянутый кожей скелет. Глаза – белые, губы – иссохшие, зубы – длинные и острые, как у волка. Поднявшись, создание издало звук, похожий на шипение кипящего воска. Селяне закричали от ужаса.
Внезапно я снова стал тринадцатилетним мальчишкой, стоящим посреди грязной улицы в тот день, когда Амели с Жюльет вернулись домой. Я, несомненно, испугался, но вместе со страхом пришла и память о сестре. Я ощутил знакомую ненависть, опаляющую грудь изнутри и заставляющую стискивать зубы. Ненависть придает силы, и только гнев выпестует особый род отваги. Я не закричал и не попятился, как прочие мужи вокруг, но встал, широко расставив ноги. Вдохнул и поднял, сука, кулаки.
– Впечатляет, – пробормотал Жан-Франсуа.