Но в этой любви к самой себе и заключался секрет ее обаяния и ее власти над мужчинами. Она так любовалась собою, так холила изящество своего облика и прелесть всей своей особы, выискивая и находя все, что могло еще больше подчеркнуть их, так подбирала неуловимые оттенки, делавшие ее чары еще неотразимее, а глаза - еще необыкновеннее, и так искусно прибегала ко всем уловкам, украшавшим ее в собственном мнении, что исподволь находила все то, что могло особенно понравиться окружающим.
Будь она еще прекраснее, но равнодушнее к своей красоте, она не обладала бы той обольстительностью, которая влюбляла в нее почти всех, кому не был чужд от природы самый характер ее очарования.
Вскоре, немного устав стоять, она сказала своему изображению, все еще улыбавшемуся ей (изображение в тройном зеркале зашевелило губами, повторяя ее слова): «Мы еще посмотрим, сударь». Потом, пройдя через комнату, она села за письменный стол.
Вот что она написала:
«Дорогой господин Мариоль! Зайдите поговорить со мною завтра, часа в четыре. Я буду одна, и, надеюсь, мне удастся успокоить Вас относительно той мнимой опасности, которая Вас страшит.
Я Ваш друг и докажу Вам это.
Мишель де Бюрн».
Как скромно она оделась на другой день, чтобы принять Андре Мариоля! Простое серое платье - светло-серое, чуть лиловатое, меланхоличное, как сумерки, и совсем гладкое, с воротником, облегавшим шею, с рукавами, облегавшими руки, с корсажем, облегавшим грудь и талию, и юбкой, облегавшей бедра и ноги.
Когда он вошел с несколько торжественным выражением лица, она направилась ему навстречу, протянув руки. Он поцеловал их, и оба сели; она молчала, желая удостовериться в его смущении.
Он не знал, с чего начать, и ждал, чтобы она заговорила.
Наконец она решилась.
- Ну что ж! Приступим прямо к главному вопросу. Что случилось? Вы мне написали, знаете ли, довольно дерзкое письмо.
Он ответил:
- Знаю и приношу вам свои извинения. Я бываю и всегда был со всеми чрезвычайно, до грубости откровенен. Я мог бы удалиться без тех неуместных и оскорбительных объяснений, с которыми я к вам обратился. Но я решил, что честнее поступить сообразно со своим характером и положиться на ваш ум, хорошо мне известный.
Она возразила с состраданием, но втайне довольная:
- Постойте, постойте! Что за бред!.. Он перебил ее:
- Лучше об этом не говорить...
Она живо прервала его:
- А я пригласила вас именно для того, чтобы поговорить об этом. И мы будем говорить до тех пор, пока вы не убедитесь окончательно, что вам не грозит решительно никакой опасности.
Она засмеялась, как школьница, а ее скромное платье придавало этому смеху что-то ребяческое.
Он прошептал:
- Я вам написал правду, истинную правду, страшную правду, которая пугает меня. Она опять стала серьезной.
- Пусть так, мне это знакомо. Через это проходят все мои друзья. Вы написали мне также, что я отчаянная кокетка; признаю это, но от этого никто не умирает, никто даже, кажется, особенно не страдает. Случается то, что Ламарт называет «кризисом». Вы как раз н находитесь в состоянии кризиса, но это проходит, и тогда впадают.., как бы это сказать.., в хроническую влюбленность, которая уже не причиняет страданий и которую я поддерживаю на медленном огне у всех моих друзей, чтобы они были мне как можно преданнее, покорнее, вернее.