Я задумчиво потер губы, чувствуя, что этот последний поцелуй Лады был каким-то особенным, не похожим на другие ее поцелуи. И это было нехорошее чувство.
Какой-то мужичек, в потертой шапке ушанке, в благоухающем рыбой овчинном полушубке, в массивных валенках, проходя мимо больно задел меня ящиком с принадлежностями для зимней рыбалки.
– Куда прешь, козел! – рявкнул я на него. Мужик присел от неожиданности, шарахнулся в сторону, пробуя плечом на устойчивость каменную колону.
Колона, естественно, устояла.
На завтра у нас было воскресенье. А значит выходной. А значит ни хрена делать не надо. Контора на замке, замок на сигнализации, сигнализация у милиции, Витька Гаршин – мой друг, кореш, дольщик и собутыльник, зависает у Ладиной подруги – Таськи (так уж получилось). Короче, пива выпить не с кем. По сему мне пришлось довольствоваться, что после сытного Марининого обеда я возлежал на диване в буржуазном китайском халате, на котором по атласу золотом были вышиты лупоглазые драконы, одной рукой поглаживая ушибленный давеча живот, а другой сжимая пульт от видика, по которому сонно гонял очередной боевик с Джеки Чаном, изредка выключая ускоренную перемотку, чтобы рассмотреть особливо мордобойные места. Марина на кухне гремела посудой и слушала «Европу-Плюс». Пашка, бороздя пузом просторы плюшевого паласа, устраивал авто гонки «Дойче турен ваген» с ужасным количеством аварий. Изредка из кучки матчбоксовских машинок вываливалось одинокое колесико, дверца или капот. Большой спорт не обходится без жертв. Имитируя губами рев моторов, скрежет тормозов, Пашка гонял машинки взад-вперед, периодически сталкивая их друг с другом, нещадно вырывая с ковра клочья бельгийского ворса. Джеки Чан на экране входил в раж, направо и налево круша черепа, грудные клетки и берцовые кости. Денек обещал быть тоскливым. Лада на звонки не отвечает. Сумасбродина! Интересно, что она себе там вообразила? Или она просто стращает. Мне, в общем-то, наплевать. Но знаете ли, лишние неприятности и все такое… О, боги, боги! Яду мне! Яду! Тоска, то какая…
– А-а-а-а-а-а-а… больно-о-о-о-о! Папа, больно-о-о-о! – как маленькая игрушечная серена, завелся мой Пашка, демонстрируя миру порезанный палец, по которому стекала ярко-красная капля сворачивающейся на глазах крови. Я нажал кнопку «пауза» на пульте. Физиономия, перекошенная Чановским ударом, застыла на экране, – Маша! – крикнул я в дверь гостиной, опуская ноги с дивана и беря ручку сына за запястье.
– Принеси йод и бинт. Пашка порезался!
– А-а-а-а-а-а…! – ободренный заботой еще громче взревел Павел. Одновременно с ним жалобно захныкал телефонный звонок.
– Маша, где ты там? – занервничал я, перенося свисающую каплю крови на свою ладонь, чтобы она не упала на многострадальный ковер. В дверях комнаты появилась Марина, как хирург, держа перед собой руки, обтянутые резиновыми перчатками для мытья посуды.
– Что-случилось-о-Господи! – скороговоркой проговорила она, не сразу вникнув в ситуацию. Пашка захлебывался. Телефон неистовствовал.
– Фу ты, черт! – фыркнул я, глядя на розовые мокрые перчатки с хлопьями пены между пальцами.
– Подержи ему руку, чтоб ничего не вымазал!
Марина взяла Пашку за обе руки и успокаивая, стала целовать его заплаканные глаза. Я, наступив на миниатюрную модель «Мерседеса», поскользнулся, и, едва удержав равновесие, бросился в ванную, где у нас висела аптечка первой помощи при осколочных ранениях и поносах, клейменная красным крестом и полумесяцем. На ходу схватив с подставки изнемогающий телефон, чертыхаясь и матерясь, прикладывая его к уху, я вломился в ванную и рас пахнул дверцу аптечки.
– Алло, Сережа, это ты? Это Витя звонит, – прошуршало в трубке.
– Здорово, как Таська? Не забодал еще бедную девушку? (Где же тут бинт?)
– Сереж, ты понимаешь какое дело… – голос Витьки звучал виновато, но я не обратил на это внимания, копаясь в аптечке.
– Ну … (Ага, вот бинт. А йод?) – Лада умерла.
– Хорошо, (Вот и Йод). Что???
«Дзинь» – пузырек йода выскользнул из моих рук, шлепнулся о белый кафельный пол ванной и разлетелся вдребезги, впустив гигантскую амебу темно-коричневого цвета, ощерившуюся острыми лучами, Мелкие осколки пузырька засверкали в каштановой лужице. (Бриллианты в пыли – почему-то всплыла у меня в памяти неизвестно где услышанная фраза).
– Врачи говорят – чего-то там с сердцем… Врождённый порок, понимаешь, – голос Витьки стал еще более виноватым, – вчера вечером забрали. Прямо из дома. Дверь была открыта. Соседка зашла, а она там… Уже мертвая. Я только приехал – мне Таська и рассказывает. Я сразу – тебе… Правильно, а? – Правильно … – пробормотал я, продолжая глядеть на лужицу йода.
– Правильно, – А перед глазами плыла ее уютная полутемная комната, огромная кровать, всегда застланная белоснежным чистым бельем, в которой мы… О, Господи! – Сережа, ты живой, а? – мялся Витька на другом конце провода. Сквозь шум доносились отдаленные всхлипы. Наверное, плакала Тася.
– Ну, что, Сережа?! – в дверях ванной появилась Марина, уже успевшая снять перчатки, держа на руках довольно улыбающегося Пашку, измазанного собственной кровью, тычущего мне под нос порезанный палец:
– Папа, боляка. Вава!
– Витя, я потом тебе позвоню, – сказал я в трубку и дал отбой.
– Сережа, что случилось? У тебя такие глаза … – спросила Марина, пересаживая Пашку на одну руку, другой вытаскивая у меня из вспотевшего кулака упаковку бинта.
– Йод разбил…
– Какие у меня глаза? – ни с того ни с сего рявкнул я на нее и прошел из ванны на кухню, продолжая сжимать телефонную трубку. Пашка широко раскрыл глаза и удивленно посмотрел на меня. Он редко видел меня злым и лишь иногда рассерженным. Входя на кухню, я услышал, как он спрашивает мать:
– Мама, папа злой, да? Папа злой? – Да, папа сердится, у него неприятности… Не трогай его, – нервозно проговорила Марина, пустила в раковину теплую воду и принимаясь отмывать от крови Пашкины пухлые ручки.
Я вошел в кухню, поставил трубку телефона на стол, достал из шкафа непочатую пачку «Кэмела» и как чеку с гранаты резко со рвал с нее обертку. Достал сигарету. Делая глубокие продолжительные затяжки, прикурил от газовой плиты на которой стояла кастрюля с каким-то Маринкиным варевом, рухнул на табуретку и только тут заметил, что серая пластмасса радиотелефона измазана Пашкиной кровью. На сером кровь казалась темной, бордовой. Я сидел, курил сигарету за сигаретой, глядя на заляпанную трубку телефона. В дверь кухни изредка с опаской заглядывала Марина, но, не решаясь ничего спросить, уходила. Я курил. Тяжело набирая полную грудь дыма, чувствуя, как он режет мне гортань, бронхи, заполняя каждый уголок легких. Мыслей не было, и они были. Они метались, сталкиваясь и разлетались в стороны. Словно кто-то играл в пустоте на бильярде, мягкими, тряпичными шарами. Как? Почему? Временами хотелось встать, куда-то бежать, с кем-то говорить, кого-то умалять, что-то доказывать, о чем-то просить. О чем? О том, чтоб ее оживили? Глупость. Все равно, вдруг что-то еще можно сделать! Вдруг она просто притворилась! Помнишь, Беркутов, как после любви, раскинув руки, закрыв глаза и не дыша. Э-э-э, парень, сдай свою голову на трепанацию умелому хирургу. Глядишь, он выкроит тебе хотя бы одну извилину. – Черт! – я засунул указательный палец в рот, чтобы унять боль от ожога, сделанного истлевшей сигаретой.
Конец ознакомительного фрагмента.