– Слышали? – спросила заводила, и передразнила меня писклявым голоском: – Отдайте! Занавесочки тебе не повесить, мертвячка? Соскучилась, небось, по занавесочкам?
И все они разом загалдели и засмеялись, будто это была шикарная шутка.
Понимаете, они действительно думали, что это весело. Хохотали до слёз, словно ничего смешнее не слышали. Выли и хлопали в ладоши. Та, что держала меня за волосы, согнулась, всхлипывая, и потянула мою голову вниз – я почувствовала, что она вырывает ещё клок волос, и схватила её за руку, и сжала. У меня под пальцами затрещало, она перестала смеяться и закричала.
– Отдайте, – сказала я, от ужаса сжимая пальцы сильнее. Мне казалось, что если я отпущу, то она бросится на меня. От боли и страха на глаза мне навернулись слёзы – но злилась я гораздо больше, чем боялась, удивительно даже, как меня разозлила эта мерзкая шутка. Смех затихал: те, что стояли дальше, и кого я совсем не видела из-за дыма, ещё каркали восторженно, но ближайшие уже поняли: что-то пошло не так. Голоса их стали обеспокоенными, тревожными.
– Пусти, пусти, – заголосил кто-то, пытаясь меня оттащить. Та, которую я держала, уже не кричала, а ойкала. Повторяла: ой, ой, ой, ой, – как будто пластинку заело. Её подруга ухватила меня своёй когтистой лапой. От злости в моей голове словно что-то лопнуло, как лопаются мыльные пузыри. Извернувшись, я укусила её. Если бы я не стояла так неудобно, на коленях, я бы ей в лицо вцепилась.
То есть, вы поймите.
Я никогда не была такой – я всегда была тихой, никогда не делала ничего подобного; но ведь бывает, что приходится. Конечно, не надо было им смеяться, то есть, я думала, что если бы моя мама меня видела – но смеяться им не надо было.
Они набросились на меня все разом, чёртовы курицы. Крики их стали совсем неразборчивыми, мокрыми перьями пахло невыносимо. Пару раз ещё что-то издало этот ломкий звук, но глаза мне заливало, и я ничего не видела из-за этого, а ещё из-за проклятого дыма. Смеяться уже никто не смеялся.
Не знаю, чем бы всё закончилось – в конце концов, их было больше, но дверь хлопнула, площадку залило светом, и кто-то сказал сипло и негромко, но удивительно отчётливо:
– Комендант идёт, – и добавил, – устроили тут.
11.
Правый глаз мой куда-то задевался, и в коже было больше дыр, чем в подошвах моих чужих потерянных туфель, тех, что на картонной подмётке. Ноги меня не держали, под ногтями подсыхали какие-то ошмётки. Вся лестничная площадка была заляпана, банка, в которую они стряхивали пепел, опрокинулась, и мы втоптали окурки в бетон.
Что-то случилось со мной, и меня совсем не удивляли и не пугали ни их странные глаза, ни кривые, жирные, куриные ноги, обтянутые цветными лосинами, ни крылья, ни когти. Макияж у них у всех до одной потёк – тонны румян, и туши, и подводка. Всё это было уничтожено и размазано по лицам, и я почувствовала злорадное удовлетворение.
– Отдай, – сказала я, почти не слыша своего голоса – сорвала горло, пока орала и ругалась.
– Что отдать, дура, – сказала та, что была особенно носата и размалёвана, с огромными золотыми кругами в ушах.
– Расходимся, – каркнула другая, – комендант, – и они, не глядя на меня, начали просачиваться в дверь. Над дверью сейчас, при свете, стала видна цифра семь, нарисованная мелом, а под ней знак – глаз со спиралью.
– Глаз отдайте, – зашипела я, хватая главную за руку, – глаз.
– Нету у меня, – рявкнула она, и вырвала руку, – ничего у меня нет, сама продолбала, конченная какая-то, – дверь захлопнулась за ней, и я осталась снова в сумраке и одиночестве, и прижалась спиной к стене, обессиленная.
– Шли бы вы в свою комнату, – сказали из-за моей спины, и закашлялись. Щелкнула зажигалка, отчётливо послышался звук затяжки.
– Не могу, – сказала я. – Там заперто.
– Неприятно, – посочувствовали мне. – Ну, вы попробуйте как-то, а то комендант ходит. Ему не понравится, что режим нарушается. Опять же, когда он придёт вас ругать, вам придётся на него смотреть, а этого я вам не советую.
– Совсем не могу, – сказала я, – я с пятого, там закрыто.
Злость ушла, осталась невероятная усталость. Мне так хотелось, чтобы всё закончилось, так хотелось отдохнуть – вы не представляете. Никогда в жизни я так не уставала и так не хотела просто полежать, и чтобы никто меня не трогал, не тягал, не отбирал у меня ничего.
– А давайте я помогу, – предложил голос. – Смена у меня всё равно заканчивается.
– Помогите, – согласилась я. Что-то такое почти вспомнилось, но я слишком устала.
– Держитесь, – мне подали руку, и я взялась за неё. Обычная рука, со сбитыми костяшками и обкусанными ногтями, и не скажешь, что вытянулась оттуда, где должна быть бетонная стена. – Шаг назад, – подсказал мне голос, и я шагнула, и перед носом моим оказалась внутренняя стенка шкафа. Две сломанные вешалки, которые мне показал до того Вольдемар, и на которые он посоветовал ничего не вешать, запутались у меня в волосах.
– Не оборачивайтесь, – сказал голос. – Я со смены, вам не надо на меня смотреть.
За спиной у меня зашуршало.
– Можете выходить, – окликнул голос. – У вас чай есть? Я бы у вас чая попил и пошёл, да и вам не помешает.
– В тумбочке, – сказала я и, глядя строго под ноги, вышла из шкафа. Вольдемар оставил мне запас чайных пакетиков и немного сахара, строго наказав с первых же денег купить ещё. – А вы с Вольдемаром, – я сделала жест рукой, который должен был показать, что мой гость имеет отношение к Вольдемару, и оба они – к бедственному моему положению.
– А, нет, – сказал голос. Странно он звучал, ускользающее, словно не совсем отсюда. – Куда мне до сильных мира сего. У них в преднамеренной с вами путаница. Отчётность не бьётся. Вам тут, кстати, бутерброды оставили, будете?
– Нет, – сказала я и села на кровать. Смотрела я на свои ноги: колготки не пережили ночи и расползлись капроновыми клочьями. Руки я положила на колени, на левую руку капнуло. Я испугалась, что меня начнут утешать, но обошлось. – Вольдемар из преднамеренной, а вы откуда?
– Из кошмаров, – сказал голос, и знакомая рука протянула мне нечистую кружку с чаем. – Пейте, вам надо. И купите сахара тут же, как только получите аванс. Вы пока не привыкли, здесь без этого нельзя.
– Спасибо, – сказала я. – И меня тоже в преднамеренную? Или в кошмары? Что это вообще значит.
– В кошмарах ставок нет, – сказал голос. – Это, Светлана, разные отделы. Я не знаю, на что для вас договорился Вольдемар, но на что бы не договорился – соглашайтесь. Послушайте доброго совета. Тут, кстати, с сыром есть – точно не будете?
Конец ознакомительного фрагмента.