В этом все дело.
- Разве не отвратительна женщина, лишенная добродетели? - обратился Эмиль к Рафаэлю.
Евфрасия бросила на них взор ехидны и ответила с неподражаемой иронией:
- Добродетель! Предоставим ее уродам и горбуньям. Что им, бедняжкам, без нее делать?
- Замолчи! - вскричал Эмиль. - Не говори о том, чего ты не знаешь!
- Что? Это я-то не знаю? - возразила Евфрасия. - Отдаваться всю жизнь ненавистному существу, воспитывать детей, которые вас бросят, говорить им "спасибо", когда они ранят вас в сердце, - вот добродетели, которые вы предписываете женщине; и вдобавок, чтобы вознаградить ее за самоотречение, вы налагаете на нее бремя страданий, стараясь ее обольстить; если она устоит, вы ее скомпрометируете. Веселая жизнь! Лучше уж не терять своей свободы, любить тех, кто нравится, и умереть молодой.
- А ты не боишься когда-нибудь за все это поплатиться?
- Что ж, - отвечала она, - вместо того чтобы мешать наслаждения с печалями, я поделю мою жизнь на две части: первая - молодость, несомненно веселая, и вторая - старость, думаю, что печальная, - тогда настрадаюсь вволю...
- Она не любила, - грудным своим голосом сказала Акилина. - Ей не случалось пройти сто миль только для того, чтобы вне себя от восторга получить в награду единый взор, а затем отказ; никогда жизнь ее не висела на волоске, никогда не была она готова заколоть несколько человек, чтобы спасти своего повелителя, своего господина, своего бога... Любовь для нее - красавец полковник.
- А, опять Ларошель! - возразила Евфрасия. - Любовь - как ветер: мы не знаем, откуда он дует. Да, наконец, если тебя любил скот, ты станешь опасаться и умных людей, - Уголовный кодекс запрещает нам любить скотов, - насмешливо проговорила величественная Акилина.
- Я думала, ты снисходительнее к военным! - со смехом воскликнула Евфрасия.
- Ужели вы счастливы тем, что можете отречься от разума! - вскричал Рафаель.
- Счастливы? - переспросила Акилина, улыбаясь беспомощной, растерянной улыбкой и устремляя на обоих друзей отчаянный взгляд. - Ах, вы не знаете, что значит заставлять себя наслаждаться со смертью в душе...
Взглянуть в этот миг на гостиную - значило заранее увидеть нечто подобное Пандемониуму Мильтона <см. Комментарии в конце текста>. Голубоватое пламя пунша окрасило лица тех, кто еще мог пить, в адские тона. Бешеные танцы, в которых находила себе выход первобытная сила, вызывали хохот и крики, раздававшиеся, как треск ракет. Будуар и малая гостиная походили на поле битвы, усеянное мертвыми и умирающими. Атмосфера была накалена вином, наслаждениями и речами. Опьянение, любовь, бред, самозабвение были в сердцах и на лицах, были начертаны на коврах, чувствовались в воцарившемся беспорядке, и на все взоры набросили они легкую пелену, сквозь которую воздух казался насыщенным опьяняющими парами. Вокруг, как блестящая пыль, трепещущая в солнечном луче, дрожала светлая мгла, и в ней шла игра самых затейливых форм, происходили самые причудливые столкновения. Там и сям группы сплетенных в объятии тел сливались с белыми мраморными статуями, с благородными шедеврами скульптуры, украшавшими комнаты. Оба друга еще сохраняли в мыслях своих и чувствах некую обманчивую ясность, последний трепет, несовершенное подобие жизни, но уже не могли различить, было ли что-нибудь реальное в тех странных фантазиях, что-нибудь правдоподобное в тех сверхъестественных картинах, которые беспрерывно проходили перед утомленными их глазами. Душное небо наших мечтаний, жгучая нежность, облекающая дымкой образы наших сновидений и чем-то скованная подвижность - словом, самые необычайные явления сна с такою живостью охватили их, что забавы кутежа они приняли за причуды кошмара, где движения бесшумны, а крики не доходят до слуха.