II
– Как только Западный Оплот перестанет господствовать над Закатными Отрогами, Сарроннин и Сутия падут, как перезревшие яблоки...
– Если меня не подводит память, подобный ход мысли стоил префекту Галлоса большей части его войска.
– Свет, да кто же говорит о войсках! – худой, как скелет, мужчина в белом поднял палец к небу, на молодом лице появилась улыбка. – Мы толкуем о любви.
– Какая связь между любовью и подрывом господства Западного Оплота?
– Я направил туда Верлинна. Как тебе это нравится, а? Верлинна в Западный Оплот?
– Но... как? Верлинн никогда здесь не бывает, его музыка разрушает содеянное Белыми братьями. Что...
– В том-то и прелесть. Одно маленькое заклятие... гарантирующее, что он обеспечит маршалу рождение сына. Первенца. И, замечу, заклятие даже не из числа чар хаоса.
– Но тебе же никогда не нравился Верлинн, разве не так? Еще с тех пор, как...
– Дело не в нем. Дело в маршале. Ты только подумай – ПОДУМАЙ! – она женщина. И ни за что не убьет первенца, хотя бы и мужского пола. Невзирая на Предание.
– Похоже, ты уверен в успехе. Но у нее нет детей, нет даже консорта.
– Как раз об этом и позаботится Верлинн.
– Пусть даже так, но это потребует времени.
– Как раз время-то у нас есть. Путь по-прежнему лежит не через Рассветные Отроги.
Его собеседник качает головой, но молчит.
III
Гитарист наигрывает ритмичную мелодию, точностью созвучий и упорядоченностью тонов приближающуюся к маршу. Он не поет.
Единственный, подчеркнутый вспышкой света, взгляд, брошенный с центрального каменного сиденья, покрытого черной подушкой, останавливает игру. Музыкант склоняет голову перед женщиной.
– Прошу прощения, милостивая госпожа...
Голос, столь же мелодичный, как звучание струн, навевает мысль о сумеречном лете, которое еще посетит Западный Оплот, пусть даже спустя века после основания крепости.
– Может быть, тебе следует поразмыслить о поездке в Хайдолар или даже в Фэрхэвен?
– Может быть, если таково твое желание.
Взгляд музыканта падает на ребенка, и его глаза темнеют.
А ребенок – едва начавший ходить мальчик с серебряными локонами – висит, уцепившись за подлокотник другого каменного кресла с зеленой подушкой на сиденье. Он вертит головой, глядя то на черноволосую женщину, то на мужчину с такими же серебряными, как и у мальчика, волосами.
– Сыграй еще одну песню лета, – приказывает она.
– Как пожелаешь.
Звуки, срываясь со струн, воспаряют ввысь. Мальчик видит взлетающие ноты и настолько увлечен этим зрелищем, что выпускает подлокотник и шлепается на серый гранит пола.
Ни гитарист, ни женщина на его падение не реагируют – они просто не обращают на это внимания. Не замечают они и блеска золота, которое мальчик пытается удержать розовыми пальцами. И слезы, наполняющие глаза ребенка, когда золото ускользает из его хватки, остаются незамеченными.
Мальчик с трудом поднимается на пухлые ножки и встает рядом со своим креслом. Его ручонки вновь ищут опору, а зрение и слух – гармонию и порядок созвучий, которые он и слышит, и видит.
Но непролитые слезы подступили и к глазам гитариста: песня лета подошла к концу.
За серыми гранитными стенами снова и снова завывает ветер. Падает снег...
IV
– Я что, должен напялить это? – свет из открытого двустворчатого окна падал прямо па легкие брюки из темного блестящего шелка. Они просвечивали, и лежавший юноша мог видеть сквозь ткань фигуру стоявшего в ногах кровати и державшего их человека. – Гален, но не можешь же ты серьезно...
Круглолицый мужчина постарше беспомощно пожимает плечами.
– Так приказано маршалом.
Приняв у него брюки, юноша бросает их на постель рядом с такой же тонкой и блестящей белой шелковой сорочкой.