- Знает? Что же он меня не сжег?
- Он мог бы, конечно, - согласилась Варвара. - Но Ленин детей любит. Такой вот он: со всеми - строгий, а детей любит. Сама увидишь. А про меня никому не говори. Я незаметно приду, чтобы Ленина спасать.
Клаве стало смешно: маленькая Варвара хочет спасать летучего, пылавшего живым огнем Ленина, но тут она вспомнила, как поворотилось под Варвариными руками солнце, и подсолнухи опустили головки, думая, что снова наступает ночь.
- Иди теперь, иди, - тихо сказала Варвара. - Я буду все время о тебе думать.
Клава встала и отвернулась, чтобы не видеть больше Варвару, она знала, что если еще хоть раз посмотрит на нее, то уже не сможет уйти. Клаве так страшно было за свою маленькую любовь, которая теперь одна будет идти безбрежными полями, и спать ночами в открытых ложбинках, но Клава внушала себе: Варвара сильная, очень сильная, может быть, она даже сильнее самого Ленина, стража у врат вечной тьмы.
И все равно сердце ее ныло, когда она шла вдоль кромки леса на запад, и, когда уже очень скоро никакой веры в Варварину силу не осталось, Клава обернулась, готовая побежать обратно к Варваре, однако той больше не было, она совсем пропала. Слезы снова завернули лицо Клавы своей мучительной тканью, и она пошла дальше, оставшись на свете совершенно одна. А вот если бы Клаве пришло в голову подпрыгнуть вверх, взлететь даже на небольшую высоту, то она непременно увидела бы: никуда Варвара не пропала, а просто спряталась, свернулась в высокой траве, и плакала, зажмурившись и закрыв рукой рот. Потому что они расставались навсегда.
Сумеречным осенним утром, за туманом мелкого моросящего дождя, когда вся страна Советов лежала еще в беспамятстве, часовой Иван Мясоруков стоял на страже у ворот Кремля, сапоги его давно прохудились, портянки промокли, но Иван стоял прямо в луже, кишащей тонкими следами, бритвенными разрезами капель по поверхности воды. Красноармеец не чувствовал холода, потому что был наполовину мертв.
В те времена полумертвые были отнюдь не редкостью, их можно было легко узнать по серому, железистому оттенку кожи, и по вони, сырой, страшной вони преющих под одеждой дыр. Впрочем, бывали среди них такие, которые гнили ужасающе медленно, порой лишь странное, нечеловеческое выражение железистых, словно плохо выбритых, одутловатых лиц выдавало их сущность, чего в сумерках, тем более в темноте, нельзя было даже заметить. Из полумертвых состояли целые дивизии Красной Армии, также и внешняя охрана Кремля. Белые называли их багровыми, бронзовыми, то есть мертвыми красными, не отличая от настоящих мертвецов, таких, которые форсировали, к примеру, Сиваш, а в Москве их называли проще: черти, или еще "люди Троцкого". Чертей должно было быть очень много в годы Гражданской войны, говорят, впоследствии, по приказу Сталина, они были тайно, безжалостно уничтожены, и все равно я слышал об их существовании вплоть до Великой Отечественной и даже после. Массовые захоронения багровых, уничтоженных по приказу Сталина, расположены, по всей видимости, в Сибири, одна моя знакомая девушка из Якутии видела одну такую могилу, вскрытую оползнем на берегу реки, в ней лежали твердые, обугленные останки сотен взрослых мужчин, но ни огонь, ни тление не смогли стереть жуткой печати той неизвестной, самой первой смерти с их суровых, ненавидящих лиц.
Иван Мясоруков заметил, как из серых утренних сумерек появилась девочка в насквозь промокшем черном платье, обнаженные до локтей руки ее были бледны и тонки. Никаких рисунков или шерсти на руках девочки заметно не было. Она шла к Мясорукову, всплескивая босыми ногами тонкие невидимые лужи, через пустынную Красную площадь, словно это был плоский пляж Балтийского моря.