— Это Аманда кричала, — объяснил Оливер.
— Да, это я, — тем же невинным тоном, что и брат, призналась девочка.
Филипп ждал дальнейших признаний, но дети молчали. Поняв, что без наводящих вопросов они ничего не расскажут, Филипп проговорил, обращаясь к дочери:
— Я и сам понял, что это ты! Я хочу знать, почему ты кричала?
— Из-за лягушки, — пожал плечиками белокурый ангел.
— Какой еще лягушки, черт побери?
— У меня в кровати была лягушка, — сообщила она.
— Потрясающе! А как вышло, что в постели Аманды оказалась лягушка? — Вопрос был обращен к Оливеру — Филипп не сомневался, что это его рук дело.
— Я сама ее туда положила, — заявила вдруг дочь. Филипп перевел взгляд на Аманду:
— Сама? — Изумлению его не было предела. — Зачем?
— Я так хотела, — пожала плечами девочка.
— Хотела, чтобы в твоей постели была лягушка? — Этот разговор уже начал напоминать Филиппу бред сумасшедшего.
— Да.
— Господи, зачем?!
— Мне хотелось, чтобы она принесла лягушат.
— В твоей постели?
— А что? — не моргнув глазом, проговорила Аманда. — По-моему, там для нее хорошее место — тепло и уютно!
— Я помогал ей, — вставил Оливер.
— Не сомневаюсь, — усмехнулся Филипп. — Но зачем же тогда было визжать?
— Я не визжал, — уточнил Оливер. — Это Аманда завизжала!
— Я, кажется, и спрашиваю Аманду! — сурово произнес отец.
— Когда ты задавал вопрос, то смотрел на меня, — заявил Оливер.
“Пошли мне, Господи, терпения!”
— Итак, Аманда, — повторил Филипп свой вопрос, подчеркнуто обращаясь к дочери, — если ты, как утверждаешь, положила ее в свою постель сама, почему же ты тогда завизжала?
— Я успела забыть, что в моей постели лягушка.
— Я думал, она умрет! — воскликнул Оливер.
— Аманда? — встревожился Филипп.
— Лягушка. Она была какая-то больная… Потому мы и взяли ее в дом.
— Я, кажется, уже говорил вам, — тон Филиппа был суров, — никаких лягушек в доме!
— Ты говорил о жабах, папа, — поправил отца Оливер и посмотрел на сестру. Та подтверждающе кивнула.
— Не важно. Ни лягушек, ни жаб, никаких земноводных! Ясно?
— Даже если она умирает? — В глазах Аманды стояли искренние слезы.
— Даже если умирает.
— Но, папа… Разве тебе ее не жалко?
— Ты можешь лечить своих лягушек на улице, — смягчился он.
— На улице холодно. Она могла замерзнуть.
— Наверное, лягушки умеют как-то спасаться от холодов, иначе бы они не жили в нашем климате.
— Но, папа…
— Никаких “но”! Отныне больше ни лягушек, ни жаб, ни кузнечиков, ни сверчков, никаких животных. Ясно?
— Но, папа… — В глазах Аманды стояла такая боль, что Филипп отвернулся, не в силах смотреть в них. Восемь лет назад Филиппу и в голову не могло прийти, какая же это мука — быть отцом.
— И не надо на меня так смотреть! — строго проговорил он, но вовремя осекся. Голос его стал мягче. — В чем дело, Аманда?
— Никаких животных? А как же Бесси? — захлебываясь рыданиями, спросила девочка.
Бесси была спаниелем, горячо любимым всеми.
— Разумеется, Бесси останется, — поспешил заверить дочь Филипп. — Когда я говорил “никаких животных”, я, разумеется, не имел в виду ее.
— Почему же ты не сказал этого сразу? — Аманда успокоилась, но как-то уж очень подозрительно быстро. — Ты очень расстроил меня, папа!
— Аманда, прости меня, если это так.
Аманда кивнула, прощая Филиппа, но весь вид девочки говорил о том, что ее слезы — лишь спектакль, разыгранный, чтобы вынудить отца извиниться и тем самым одержать над ним маленькую победу.
Филипп готов был застонать, как от зубной боли.