Тётка Наталья сразу начала меня учить хорошим манерам, особенно во время еды, обедали мы на сервизе, потому что подавалось несколько блюд, приборы из столового серебра, суп подавался в супнице и т.д. Тётка показывала мне, как правильно пользоваться ножом и вилкой, и какие из них для каких блюд предназначены. И когда она подала жареных рябчиков в сметане, я смело накинулся на свою птицу с вилкой и ножом. После первой попытки тушка прыгнула прямо в тарелку Оскару, хорошо, что сметана не запачкала его костюм-тройку, но он как чувствовал и заткнул за вырез жилета здоровенную вышитую салфетку. Тётка милостиво сообщила, что в обществе принято птицу есть руками. Тут уж я развернулся. До конца дней своих она воспринимала маму и всех нас как бедных провинциальных родственников, которых надо опекать. Я от этого зверел и всё время с ней собачился («сам с усам»), но с удовольствием пользовался её связями, чтобы ходить на премьеры московских театров. Первый выход как раз и состоялся в этот наш приезд. Она взяла нас с собой на генеральную репетицию оперы «В бурю» Тихона Хренникова, тогдашнего и бессменного председателя Союза советских композиторов. Подхалимская, конечно, с Лениным, принимающим крестьянских ходоков, но я впервые слушал оперу вживую, красиво, к тому же Хренников был очень неплохим мелодистом.
Погостив пару дней на Тверской, мы завалились к дяде Юре на 4-й Волконский переулок. Тоже коммуналка. Но там мы были как у себя дома. Дядя и мама дружили с юности, а мне он был вместо родного отца. Тика, жена его, маму очень любила, дядя познакомил их ещё до войны, когда женихался с Тикой, и они быстро подружились. Дядя Юра нас очень поддержал в войну, пересылая любимой тёте Лиде (он звал Лиду «тёкчик») свой денежный аттестат, потому что его мама баба Таня осталась в оккупации в Одессе и работала в румынской комендатуре, чтобы выжить. Если бы дознались, по тем временам расстрел, но как-то чудом обошлось. У дяди мы ели под водочку (взрослые) варёную картошку с солёным огурцом руками и чувствовали себя прекрасно.
Через три дня мама сказала:
– Пора ехать в Звенигород.
– Зачем? – удивился я. – Нам здесь так хорошо.
– Там тоже будет замечательно, красотища, недаром район называют «подмосковная Швейцария», в самом городе живёт родная старшая сестра И.А. (Деда) Лида, у неё гостит вторая сестра Вера, а в селе Шарапово в 12 км от Звенигорода постоянно живёт старший брат И.А. (Деда) Владимир, замечательный человек, он главный лесничий звенигородского района.
Вот мы и двинули с Белорусского вокзала на паровичке, ибо тогда линия ещё не была электрифицирована, до станции Звенигород, конец маршрута, тупик, как, впрочем, и сейчас. Вышли на пыльную площадь, совсем как у Гайдара в «Тимуре и его команде», и оказалось (для меня), что до города нужно пройти три километра, перейдя по мосту реку Москву. Она была тут в два раза у́же, чем в столице. Что такое для молодой мамы и одиннадцатилетнего пацана три километра? Пустяк, но при условии, что у вас нет двух набитых чемоданов и двух объёмных холщовых сумок и к ним двух-трёх увесистых сеточек с гостинцами.
Мама связала ручки чемоданов полотенцем, взвалила их на плечо наперевес, взяла две сумки в руки, я прихватил остальную поклажу, и мы потопали, потому что автобуса нужно было дожидаться час: пока мы чухались у вагона, тот, который пришёл к поезду, уже смылся. В дальнейшем я полностью оценил красоту звенигородчины, но в тот день мне было не до любования окрестностями.
Тётя Лида с тётей Верой встретили нас как кровную родню, и поскольку обе были народными учительницами (т. Лида здесь, в городе, т. Вера в Уфе), разместив нас, умыв и накормив, принялись сразу исправлять пробелы в моём образовании. Выяснив, что у меня неустойчивый почерк, я был посажен за прописи по чистописанию. Я ненавидел этот предмет, но тут уж прямо полез на стенку. Однако за неделю под их чутким руководством выработал вполне сносный почерк. Шестьдесят лет спустя мне не хватило такой железной воли с младшей внучкой Носей. Впрочем, её поколение уже разучилось писа́ть, они с бешеной скоростью тычут в свои гаджеты.
В Шарапово у дяди Володи мы тоже побывали, отличным он оказался мужиком и творческой личностью: рисовал пейзажи и руководил детским кружком радиолюбителей. Его жена тётя Лиза, несмотря на артрит кистей рук, прекрасно готовила и управлялась по дому и хозяйству. Мы много десятилетий ездили в этот чудесный уголок Подмосковья, зная, что нас всегда ждут. Помню, какая получилась замечательная лыжная прогулка однажды от станции Звенигород до Шарапово. Мы совершили её вчетвером: Оля, я, Маша и Лев-младший. Во время обеда на кухонный стол через открытую форточку залетали стайки синичек и разделяли с нами трапезу, кошку на это время выгнали в сени.
Из Москвы мы в приличном плацкартном вагоне покатили в Питер, он, конечно, был тогда Ленинград, но коренные жители этого удивительного города всегда называли его Питер. С Московского вокзала на троллейбусе (метро тогда ещё не было, а, кстати, в Москве я пришёл в восторг от него, как и все, кто первый раз попадал в столицу) по Невскому и Дворцовому мосту мы добрались до Васильевского острова. С тех пор 12-я линия, дом 21 стал моим постоянным прибежищем на многие десятилетия. На четвёртом этаже там в коммуналке в довольно большой комнате жила Татьяна Александровна Кузнецова, урождённая Аристова с мужем архитектором. Она работала учительницей в школе. В Питер в юности перебралась из Пскова, где, как я уже упоминал, ещё с давних пор жила когда-то многочисленная ветвь Аристовых, участвовавшая в образовавшая нашей семьи Савровых. Тётя Таня приходилась двоюродной племянницей нашей Лиду. Она прикипела ко мне, потому что её единственный сын погиб на Карельском перешейке в Финскую войну.
Кроме неё, в Питере же обосновался её младший брат, Александр Александрович Аристов, капитан дальнего плавания, весьма незаурядный человек. В зимнюю кампанию он водил советские круизные лайнеры по Атлантике, Тихому и Индийскому океанам, появляясь эпизодически то во Владивостоке, то в Мурманске, то в Калининграде, а его жена Галя летала в эти города на время стоянки корабля мужа (детей у них не было), снимая номер в гостинице для краткого свидания. Кстати, они очень дружили с дядей Юрой и Тикой, и часто ездили друг другу в гости в Москву и Питер, или проводили вместе отпуск. А в летнюю навигацию он в течение двадцати с лишним лет подряд командовал четырёхмачтовой парусной шхуной «Кодор», принадлежавшей Ленинградской Мореходке, и обучал парусному искусству курсантов во время кругосветных плаваний. Для представительства при заходах в иностранные порты ему выдавалось немереное количество водки, коньяка, шампанского и красной и чёрной икры. Его рассказы можно было слушать бесконечно. Я ещё напишу о нём, если хватит сил и времени.
Тётя Таня поведала мне уникальную историю, случившуюся не то в 1912-м, не то в 1913 году. Оказывается, по её словам, у Шереметьевских была в Мариинском театре своя ложа рядом с императорской. И вот якобы на свадьбу бабы Оли и Ати было решено сделать выход на премьеру балета с Кшесинской, потому что собиралась быть императорская семья. А поскольку у Танечки как раз была конфирмация, её по такому случаю взяли с собой, и она сидела в ложе рядом с царской семьёй. Для девочки это было потрясением.
Подтверждения этой истории в воспоминаниях тётки Натальи «Длинные тени» я не нашёл. С другой стороны, её самой тогда ещё и на свете не было, а зная характер её мамаши, не удивлюсь, если та не посвятила дочь в такое событие. Впрочем, одно логическое уточнение можно сделать. У Шереметьевских своей ложи не было. Скорее всего, эта ложа принадлежала их очень богатым родственникам Ковалевским, которые и устроили праздник молодожёнам и Танечке.
Через пару дней мы сели в поезд Ленинград-Петрозаводск и покатили в столицу советской КФССР. Ночью мне не спалось: слишком много навалилось впечатлений. Но размышляя, я тогда уже сделал свой выбор: Питером я восхищался, но жить собирался только в Москве.