Андрейка с изумлением смотрел на плотную свинцовую строку, которая будто бы говорила: бог-вседержитель.
Опять мутные мысли! Опять стало не по себе.
- Глянь! Се тягость - давилка именуемая. По обычаю, ее крутим.
К потолку от пола шли брусья, а на них перекладины: две перекладины пронизал толстый деревянный винт. Его, пыхтя, ворочали, а приделанная к нижней части винта доска наседала на лоток с набором буквиц, лежавший на столе.
Потом опять стали вертеть, но уже кверху; доска со скрипом снова поднялась, и Андрейка, к своему великому удивлению, увидел, что подложенная под доску бумага покрылась письменами.
На лице его вспыхнул румянец. Глаза заблестели. Куда девался и весь страх. Любопытство брало верх.
- Дай-ка мне! - сказал он, протягивая руку к листу. - Унесу с собой.
Федоров в ужасе замахал на него руками:
- Отхлынь! Што ты? Упаси бог! Батюшка-царь строго-настрого заказал! Никому ни единого листа! Здоровы у тебя ручищи!
Андрейка обиделся. Очень хотелось ему унести этот листок и показать пушкарям. То-то все диву дадутся! Так и шарахнутся в разные стороны, когда узнают, что то - из "бесовой хоромины".
Теперь уж у самого Андрейки явилась охота попугать нечистой силой товарищей, да и посмеяться над ними, а потом поведать им обо всем.
Долго еще водил по Печатному двору Иван Федоров Андрейку. Спускались и вниз, в подвал, смотрели словолитню, где было еще труднее дышать, чем у литейных ям. Душил едкий сизый туман, в глубине которого полыхали огни очагов.
Ивану Федорову было приятно удивлять парня.
- Ну, молодец! Уйдешь от нас, сказывай там, в Пушкарской, мол, нет никакой нечистой силы на Печатном дворе. Святого Апостола там-де печатают. А кто клевещет, того побей. Эвона, какой ты! Бей без жалости! Царь-батюшка и то не гнушается нами. По ночам приходит к нам, милостью своей согрел всех нас, грешных. Змеиное лукавство недругов царских не щади, отрок! Буде имя господне благословенно всегда, ныне и вовеки!
Охима ждала в избе Андрейку. Раздобыла кувшин с брагой, поставила две сулеи. Поправила густые черные косы, надела еще две нити бус. Стала она сразу какая-то другая, как заметил Андрейка, непохожая на прежнюю. Он сказал ей об этом, она рассмеялась.
- Не скушлива ты, видать?
- Не! Не скушлива! - покачала она головой.
А сама наливает брагу: себе первой, ему потом.
Выпили.
- Ой, Охима, не узнаю тебя!
- Обожди, узнаешь... - рассмеялась.
- А што Алтыш скажет?
- Жив ли он? Не знаю. Алтыш хороший!
В дверь постучали. Открыла. Чернец - молодой, румяный, с русыми усиками и большими розовыми губами. Охима толкнула его в грудь и заперла дверь. Смешно было, как он, постояв немного, нерешительно поплелся среди крапивы, то и дело оглядываясь назад.
- Кто такой?
- Повадится овца не хуже козы. Докука!
- Ой, берегись, Охима!
- Не Охима, а Ольга! - Она весело рассмеялась.
- Чего же ты смеешься?
- Ольга я - для Печатного, а как мордовка была, так мордовкой и буду, а богу вашему молиться не стану. Не надейтесь! Чам-Пас велик! Ваш бог ему ни брат, ни холоп. Не хочет он его! Никак не хочет! Не скаль зубы. Чего скалишь? Вчера я видела нашу нижегородскую мордву, в царском войске много их... Никто против батькиной родной веры не хочет идти. На войну идти не боятся, - против батькиной веры ни за что!
- Ждешь, гляди, поджидаешь Алтыша?
- Коли и вернется - не будет Алтыш. И его, чать, окрестили либо в Алексея, либо в Ивана. Наша вера на огне не горит, на воде не тонет и на земле не сохнет. Крести не крести - батькиной вере не изменим. А наместник в Нижнем Лизаветой меня назвал. Не наша воля. Хлебни-ка лучше браги!
Она раскраснелась от волнения, наполнила брагой обе сулеи.
- А ты, Андрюша, все такой же, ясен, как солнышко, как звездочка, как серебряна деньга. О Герасиме и не думала я, и думать не хочу.