– Софья – смышлёная девочка, за ней не нужен постоянный надзор. Она прекрасно воспитана и знает, что взрослым мешать нельзя. Когда я в работе, она в поле зрения Тамары Львовны, выполняет мелкие поручения и вместе с ней обедает. Мне ни разу на неё не жаловались!
– Я понимаю. Я в курсе твоей ситуации. Поверь, если дело в деньгах…
– Это здесь ни при чём! – вспылила Мона, комкая полотенце.
Она шмякнула бесформенный ком в рабочую сумку с пуантами, сняла гетры и собралась в душевую.
– Но ребёнок не может всё детство дышать сценической пылью! – догнал её впопыхах худрук.
Мона не сбавляла шаг; казалось, она на ходу обдумывает сказанное. Перед душевой она развернулась и холодно, чеканя каждое слово, ответила:
– Софья – не ребёнок. Она будущая артистка балета.
…И Соня послушно выбирала из контейнера одинаковый по длине стеклярус, похожий на жемчужные рисинки, сидя в швейной мастерской.
Иногда через рассохшиеся, шершавые от сора половицы шмыгал чёрный таракан.
«Видишь, детка, в театре даже тараканы носят фрак», – комментировала Тамара Львовна, бликуя очками. Она выполняла сложную вышивку на оперном камзоле тонкой гибкой иглой; точь-в-точь такую же загнал Моне в бедро дежурный врач в антракте, прямо через трико. Она выдержала укол молча, не мигая, а после спектакля закрылась в гримёрной и швырнула пуанты о стену.
Вскоре фамилия Моны исчезла из расписания очерёдности исполнения ролей.
Соня топталась у раздевалки, поджидая тётю. Она не понимала, как можно взять и вымарать человека из списка, оставив на его месте белую, воняющую канцелярской замазкой строку.
Коллеги преувеличенно бодро желали приме скорее вернуться к работе. Молодые солистки суеверно отводили глаза, кордебалет равнодушно возился у шкафчиков.
Высокий стройный мужчина нежно расцеловал Мону на улице и донес её сумку до такси; без грима он выглядел старше, и девочка не сразу узнала в нём премьера. Он галантно усадил их в машину и передал Моне отрывной листок с телефоном, шепнув: «Это один из лучших артрологов в стране. Сходи, не затягивай».
На Соню премьер привычно скосил глаз.
– Ещё увидимся, клоп, – предрёк он, легонько щёлкнув ее по носу на прощание.
Специалист в голубом халате рассматривал рентгеновские снимки Моны на свет, как кортадор, оценивающий качество мясной нарезки.
Она неторопливо листала журнал, ожидая вердикта.
Соня задрала ноги над кафельным полом, шурша бахилами. Едва уловимо пахло хлоркой. Больничного пола не хотелось касаться; девочка застыла, вцепившись в стул, с вытянутыми ногами.
– Софья, ты косолапишь, – заметила тётя, перелистывая страницу. – Будь добра, или выверни пятки вперёд, или опусти ноги.
Она выслушала приговор со спокойным лицом, поблагодарила за приём и окликнула племянницу.
– Я советую решаться в ближайшее время, – убеждал доктор, заполняя бумажки.
Ему явно жаль было заканчивать консультацию. Он принялся расписывать этапы лечения, но Мона встала, накинула ремешок от сумки на плечо и повторила:
– Спасибо, я поняла.
– Да что вы поняли, барышня, – вздохнул он ей вслед. – Показались для галочки, а поступите всё равно по-своему. Будете выступать на уколах до последнего, а потом инвалидная коляска…
Самая красивая женщина из тех, кто бывал у него в клинике, ускользнула. Соня думала, как ему обидно и странно, что напоминанием о Моне послужат лишь призрачные очертания рентгенограммы.
Достав их домашний телефон, доктор звонил неделями, то приглашая её на свидание, то уговаривая начать лечение; его звонки порядком надоели обеим. Соне вменялось в обязанность брать трубку и невинным голоском отшивать абонента, а тетя биржевыми жестами показывала, до которого часу она занята.
Азиз жалел невезучего соперника.
– Бедный доктор, извёлся весь… Может, послать ему билеты на твой спектакль?
– Человеку, грозившему мне инвалидной коляской?! Ни за что, – оскорбилась Мона.
– Что же ты собираешься делать дальше?
– Как – что? Дотанцую сезон.
Она смогла.
Тело слушалось её, следуя курсу, проложенному её волей. Мона выполняла лечебный класс вместо обычного, на репетициях проходила партию вполноги, посещала массажиста. Стоя в пачке над оркестровой ямой, она договаривалась с дирижёром о темпе вариаций, и тот, очарованный, черкал себе отметки в партитуре и целовал ей руку.
Ей по-прежнему требовались уколы: штатный медик за кулисами нёс караул с заранее набранным шприцем.
Солистка из второго состава, костюмированная и причёсанная так же, как Мона, с плохо скрываемой надеждой канифолила подошвы пуантов. Уязвлённая бушующими овациями, она вытягивала вперёд шею, словно выпь из камышей. Соня злорадно «пасла» её у задника сцены, в праздничном шерстяном платьице сливаясь с кирпичной стеной.
– Вечер впустую, – плюхалась дублёрша на обшитую тюлем гузку и развязывала тесёмки. – Хоть бы доплачивали за простой, ёлы-палы! Готовишься, готовишься…
– Уймись, лапуля, – осаживал её премьер. – Они пришли на Мону. Увидев тебя, они сбегут и потребуют деньги обратно.
Мона не ведала страха. Танцуя под дамокловым мечом, она срывала аплодисменты за каждый выход. Другие артисты на сцене переглядывались, вынужденные хранить неподижность, пока овации не стихнут. Она завершала карьеру на пике, вписанная в историю мирового балета золотыми буквами.
Она парила в прыжке, озаряемая вспышками из зрительного зала, и её божественное тело – тело-плётка, тело-жмых – разошлось на десятки тысяч отпечатанных копий, обретя бессмертие за вечер до списания в утиль.
В гримуборной Мона не спеша приняла душ, оделась, расчесала мокрые волосы. На ней была кожаная юбка до колен цвета запёкшейся крови и туфли с носами, как у цапли. Сценический макияж она стёрла лосьоном, заново подкрасила ресницы и напудрилась.
– Простите! – постучалась в дверь гримёрша. – Вы просили фен, я принесла!
– Спасибо, – откликнулась Мона, перекидывая влажные рыжие пряди за спину. На кремовой блузке темнели пятна от стекавших с волос капель. – Я передумала.
Труппа устроила в её честь прощальный приём. В дверь без конца царапались, барабанили, ломились. Резная металлическая ручка дергалась и подпрыгивала, снаружи отполированная прикосновениями, как чудотворная статуя святого.
Тётя впустила двоих: костюмершу Тамару Львовну и партнёра, с которым они, деля годами пот, кровь и травмы, сроднились, словно престарелые супруги.
– Твой спутник здесь, так что дай-ка обниму тебя, пока он не видит, – расчувствовался премьер, зарываясь носом в её остро пахнущий травяным шампунем пробор. – Достойно, девочка моя!
Он поздравлял её с триумфом, не отрываясь от её макушки, и обнимал одной рукой, другой безотчётно, до боли сжимая стебли бордовых роз.
У Тамары Львовны блестели глаза под очками. Она сердечно, по-матерински поцеловала Мону в лоб и подарила ей крохотную брошку-колибри из красного золота; Мона сразу приколола её на блузку.
– Наши уже чокаются шампанским, – хмыкнул премьер. – Лицемеры. Потирают ладошки, ждут тебя – убедиться, что ты и в самом деле уходишь. Прилипала из корды сейчас давала интервью журналистке: ныла, как труппе будет тебя не хватать. Прикинь, она осветлила волосы!
– Я не пойду, – отмахнулась Мона, напоследок наводя порядок на гримёрном столе.
Она протёрла поверхность влажной салфеткой, поправила флаконы и баночки у зеркала. Соне казалось, они отравлены, и тётя расставляет приманки для той, кто дерзнёт воспользоваться запасами соперницы. Смертельные притирания. Коллекция ядов.
В урну отправились невидимки и сеточка для пучка с запутавшимся медным волосом; на дне лежал смятый хитон и отклеенный с большого пальца пластырь. Держа в руках молочно-белые, подписанные на подкладке её именем пуанты, тётя помедлила, затем так же бросила их в урну. То была совсем новая пара, не изношенная.