Сонино любопытство невозможно было унять. Она повсюду совала нос: от цеха по изготовлению пуантов до репетиционного зала, где танцовщики занимались и разучивали новые партии.
Она наблюдала, как пожилой мастер с помощью резца и наждачной бумаги корректирует колодки примы с учётом того, как изменились её стопы за последние несколько лет. В зале, проветриваемом после экзерсиса, искала выемку от тётиной ладони на деревянном станке. Она подавала костюмерше Тамаре Львовне булавки и подмечала, как тётя разрешает гримёрше себе прислуживать.
– Мона, душа моя, лебедь моя колченогая! – врывался в уборную разъярённый премьер в облачении Ротбарта. – Шевели мослами, наш выход!
Полы его мантии развевались, открывая обтянутые чёрной лайкрой ноги – рельефные, поджарые – ноги языческого жреца в сезон беспощадных ритуальных бдений.
Он щурился на Соню, близоруко прижав накрашенное веко пальцем, и выдавал:
– И ты здесь, клоп?
Она, усвоив этикет артистов, почтительно делала реверанс, сгибая острые коленки. Ротбарт сгребал её в охапку, накрывал мантией и, лягнув дверь пяткой, утаскивал добычу по коридору, рыча на весь этаж:
– Ты разогрелась, косиножка?! Настал твой час блистать на сцене!
Мона семенила следом, поправляя корону чёрных перьев на голове.
Доставив Соню, как и грозился, к сцене, Ротбарт опускал её наземь возле осветительных приборов. К ним подскакивал помощник режиссёра с трясущимся подбородком и хрипел:
– С ума сошли! Где вас носит, полминуты до выхода!..
– Это она прокопалась, – закладывал премьер Мону, и они ругались шёпотом, обмениваясь щипками.
Соня, изнемогая от волнения, прислонялась к занавесу. Всё обрывалось у неё внутри, когда тётя и её партнёр с разбегу бросались под софиты, к беззвёздному пространству авансцены, поправ слабость, боль и земное притяжение. Крича им «Браво!» из первой кулисы, она ликовала, охваченная жаром. Безначальное солнце славы раскалённым прожектором восходило у неё за спиной.
Однажды тётя явилась без приглашения: отперла квартиру ключами, выпрошенными у консьержа, разулась в прихожей и заглянула в гостиную – боязливо, по-воровски, словно надеясь никого не обнаружить.
Соня в отсутствие родителей играла в куклы; обрадовавшись гостье, она осмелела и повисла у той на шее.
Мона ступила на ковёр босиком. Её холёные, отливающие розовым пятки и ногти без обуви и чулок казались вырезанными из воздушного суфле – ноги настоящей принцессы. Выпирающие косточки портили картину, но это из-за того, что тётя часто танцевала отрицательных героинь. У злодеек, пусть и прекрасных, непременно должен быть изъян.
– Хочешь поехать ко мне домой? – спросила тётя, одёргивая смявшуюся от Сониных объятий блузку.
– Да! – выпалила девочка. – Когда?
– Сейчас, – ответила тётя, выманивая её в прихожую.
Разбросанные на ковре игрушки она отодвинула в сторону ногой.
– Одевайся, – велела она, притормозив у настенного зеркала. У неё слегка покраснели веки и осыпалась тушь.
Вынув из косметички ватную палочку, Мона ликвидировала огрехи макияжа и помогла Соне зашнуровать ботинки. Она продела её застревающие ручонки в рукава курточки, натянула ей шапку на брови и, щёлкнув выключателем, вывела племянницу за порог.
– А что скажут родители? – опомнилась Соня, тщетно пытаясь допрыгнуть до кнопки вызова лифта. – Они разрешили?
Она с тревогой взглянула на тётю, вынимавшую ключ из скважины.
Связка звякнула у Моны в руке; подкинув ключи на ладони, она поймала их и сжала так, что побелели пальцы.
– Разрешили, – выговорила она. – Они отпустили тебя с ночёвкой.
…Повзрослев, Соня тысячу раз воскрешала в уме детали того визита; осмысляла увиденное; перекраивала полотно событий снова и снова, заменяя фрагменты, дорисовывая штрихи, но её детская память вылиняла, побелела, будто ветошь на солнце, и Соня билась над ней, как некромант-неудачник над трупом, так и не сумевшим породить ни вздохов, ни слёз.
Босые ступни Моны, их поражающая интимность – так дерзко, без стеснения, обнажить не просто часть тела, но драгоценный рабочий инструмент! А куклы, которых Соня не успела собрать: изящно отодвинув их с дороги, тётя заодно отодвинула Сонино детство.
Вдвоем на такси они ехали в её владения. Девочка прикорнула у тёти на плече, вдыхая изглаженный дневными заботами аромат её духов. Тени и свет встречных фар соскальзывали с лица Моны, сдуваемые сквозняком из окна пассажирского сиденья.
У себя Мона переоделась. Подол её летящей ночной сорочки был не плотнее дыма. Она накромсала племяннице фруктовый салат, ссыпала ингредиенты в фарфоровую супницу, включила смешное кино и разрешила не умываться на ночь.
Соня ждала, что тётя побудет с ней, но та прижалась ухом к радиотелефону и беспокойно ходила у себя по комнате, прикрывая рот ладонью и всхлипывая. Девочке она объяснила, что у неё ломит виски от тугого пучка, распустила волосы и стала похожа на исступлённую ведьму с поминутно искажающимся лицом.
Соня скисла. Словно бесполезную декоративную зверушку, её увезли из родной среды обитания и сунули в вольер, чтобы не обращать на неё внимания.
Она досмотрела кино, потихоньку разделась и устроилась спать на диван. Льняного пледа в мадрасскую клетку хватило спрятать её разочарование с головой.
Утром тётя принесла ей стакан апельсинового сока, погладила по свалявшимся за ночь косичкам и сказала:
– Соня, мне очень жаль. Родители за тобой не приедут. Они разбились вчера в аварии, возвращаясь с работы домой.
Моне пришлось вызвать доктора, чтобы тот сделал девочке успокоительный укол. Вертикальная ямочка у неё на подбородке дрожала, а в уголках губ залегла усталость – вполне земная, небалетная.
До шести вечера она находилась подле племянницы, то присаживаясь рядом на диван, то крутясь поблизости с какими-нибудь делами, как недавно окотившаяся кошка у коробки с котёнком. В шесть пятнадцать она решительно забрала у Сони тарелку с едва надкушенным в обед тостом и скомандовала:
– Софья, поднимайся! Мы идём в театр. Сегодня даём «Дочь фараона»: в роли Аспиччии ты меня ещё не видела.
На похоронах она, покорясь традиции, была вся в чёрном, но одежду подобрала дизайнерскую, со вкусом; не вздыхала, не плакала, не произносила речей. На незваных доброхотов шипела, отгоняя их от Сони. На поминках, в дамской комнате, нашарила в сумочке винтажный флакон и подушилась, остатками эссенции мазнув Соню за ухом.
Её привычка высоко держать голову возмущала собравшихся: они чаяли застать скорбящую сестру, но нарвались на Одиллию, заявившую на маленького гадкого утёнка свои права.
Участь Сони была решена задолго до катастрофы, в их первую встречу, когда тётя, испачкав помадой, миропомазала её.
Мона осматривала конечности племянницы сосредоточенно, с вивисекторским любопытством, словно препарируя лягушонка. Соне предстояло влиться в легион пажей, солдатиков, амуров и, вырастая, пополнить ряды ног – обезличенные ряды, на фоне которых порхает истинная звезда. Посвящённая в таинства театра, она заняла в нём скромное место авансом – где-то между бесхозной шайбой с вазелином и тряпичным цветком, пылящимся на подоконнике.
Балетный худрук, наткнувшись в кулисах на тихую девочку, созерцающую прогон, хохотнул:
– Так вот он, наш бессменный тайный зритель! Наслышан, наслышан, – он приосанился и, заговорщически подмигнув, понизил голос: – Признавайся, детка, чья ты?
– Я дочь труппы, – отозвалась Соня грустно. – Подвиньтесь, пожалуйста, вы мне загородили Жизель.
Дознавшись в итоге, чей подкидыш обитает в театре, он подкараулил приму после класса, вытирающую лоб и шею полотенцем.
– Голубка моя, нам надо кое-что обсудить, – начал он вкрадчиво, но она перебила:
– Я устала, и от меня уже не очень хорошо пахнет, так что давайте быстрее.
– Легко ли это для малышки – дни напролёт проводить в театре? Не лучше ли будет нанять няню? Чтобы присматривала за ней, пока ты занята. Гуляла бы на свежем воздухе, питалась вовремя, общалась со сверстниками, играла… ну, какие ей здесь развлечения? Одни взрослые, ругаются, курят…