- Наконец-то! Как это хорошо, что они тебя заставили ответить! Итак, ты
утверждаешь, что божественные знамения я признаю и научаю других признавать -
новые или старые все равно, только уж самые-то божественные знамения признаю,
как ты говоришь, и ты подтвердил это клятвою; а если я признаю божественные
знамения, то мне уже никак невозможно не признавать гениев. Разве не так?
Конечно, так. Принимаю, что ты согласен, если не отвечаешь. А не считаем ли мы
гениев или богами, или детьми богов? Да или нет?
- Конечно, считаем.
- Итак, если гениев я признаю, как ты утверждаешь, а гении суть своего рода
боги, то оно и выходит так, как я сказал, что ты шутишь и предлагаешь загадку,
утверждая, что я не признаю богов и в то же время что я признаю богов, потому
что гениев-то я по крайней мере признаю. А с другой стороны, если гении вроде
как побочные дети богов, от нимф или каких-то еще существ, как это и принято
думать, то какой же человек, признавая божьих детей, не будет признавать богов?
Это было бы так же нелепо, как если бы кто-нибудь признавал, что существуют мулы
- лошадиные и ослиные дети, а что существуют лошади и ослы, не признавал бы.
Нет, Мелет, не может быть, чтобы ты подал это обвинение иначе, как желая
испытать нас, или же ты недоумевал, в каком бы настоящем преступлении обвинить
меня. А чтобы ты мог убедить кого-нибудь, у кого есть хоть немного ума, что один
и тот же человек может и признавать и демоническое, и божественное и в то же
время не признавать ни демонов, ни богов, это никоим образом невозможно.
Впрочем, о мужи афиняне, что я невиновен в том, в чем меня обвиняет Мелет, это,
мне кажется, не требует дальнейших доказательств, довольно будет и сказанного. А
что у многих явилось против меня сильное ожесточение, о чем я и говорил вначале,
это, будьте уверены, истинная правда. И если что погубит меня, так именно это;
не Мелет и не Анит, а клевета и недоброжелательство многих - то, что погубило
уже немало честных людей, думаю, что и еще погубит. Не думайте, что дело на мне
остановится!
Но пожалуй, кто-нибудь скажет: не Сократ стыдно ли тебе, заниматься таким делом,
от которого, может быть, тебе придется теперь умереть? А на это я по
справедливости могу возразить: нехорошо ты это говоришь, мой милый, будто
человеку, который приносит хотя бы малую пользу, следует принимать в расчет
смерть, а не думать всегда лишь о том, делает ли он дела с справедливые или
несправедливые, дела доброго человека или злого. Плохими, по твоему рассуждению,
окажутся все те полубоги, которые пали под Троей, в том числе и сын Фетиды,
который из страха сделать что-нибудь постыдное до того презирал опасность, что,
когда мать его, богиня, видя, что он горит желанием убить Гектора, сказала ему,
помнится, так: "Дитя мое, если ты отомстишь за убийство друга твоего Патрокла и
убьешь Гектора, то сам умрешь: "Скоро за сыном Приама конец и тебе уготован"",-
он, услыхав это, не посмотрел на смерть и опасность, а гораздо больше убоялся
оставаться в живых, будучи трусом и не мстя за друзей. "Умереть бы, - говорит
он, - мне тотчас, покарав обидчика, только бы не оставаться еще здесь, у
кораблей дуговидных, посмешищем для народа и бременем для земли". Кажется ли
тебе, что он подумал при этом о смерти и об опасности? Вот оно как бывает
поистине, о мужи афиняне: где кто поставил себя, думая, что для него это самое
лучшее место, или же поставлен начальником, там и должен переносить опасность,
не принимая в расчет ничего, кроме позора, - ни смерти, ни еще чего-нибудь.