Хороша же в
таком случае была бы моя жизнь - уйти на старости лет из отечества и жить,
переходя из города в город, будучи отовсюду изгоняемым. Я ведь отлично знаю,
что, куда бы я ни пришел, молодые люди везде будут меня слушать так же, как и
здесь; и если я буду их отгонять, то они сами меня выгонят, подговорив старших,
а если я не буду их отгонять, то их отцы и домашние выгонят меня из-за них же.
В таком случае кто-нибудь может сказать: "Но разве, Сократ, уйдя от нас, ты не
был бы способен проживать спокойно и в молчании?" Вот в этом-то и всего труднее
убедить некоторых из вас. В самом деле, если я скажу, что это значит не
слушаться бога, а что, не слушаясь бога, нельзя оставаться спокойным, то вы не
поверите мне и подумаете, что я шучу; с другой стороны, если я скажу, что
ежедневно беседовать о доблестях и обо всем прочем, о чем я с вами беседую,
пытая и себя, и других, есть к тому же и величайшее благо для человека, а жизнь
без такого исследования не есть жизнь для человека, - если это я вам скажу, то
вы поверите мне еще меньше. На деле-то оно как раз так, о мужи, как я это
утверждаю, но убедить в этом нелегко. Да к тому же я и не привык считать себя
достойным чего-нибудь дурного. Будь у меня деньги, тогда бы я назначил уплатить
деньги сколько полагается, в этом для меня не было бы никакого вреда, но ведь их
же нет, разве если вы мне назначите уплатить столько, сколько я могу. Пожалуй, я
вам могу уплатить мину серебра; ну столько и назначаю. А вот они, о мужи
афиняне, - Платон, Критон, Критобул, Аполлодор - велят мне назначить тридцать
мин, а поручительство берут на себя; ну так назначаю тридцать, а поручители в
уплате денег будут у вас надежные.
ПОСЛЕ СМЕРТНОГО ПРИГОВОРА
Немного не захотели вы подождать, о мужи афиняне, а вот от этого пойдет о вас
дурная слава между людьми, желающими хулить наш город, и они будут обвинять вас
в том, что вы убили Сократа, известного мудреца. Конечно, кто пожелает вас
хулить, тот будет утверждать, что я мудрец, пусть это и не так. Вот если бы вы
немного подождали, тогда бы это случилось для вас само собою; подумайте о моих
годах, как много уже прожито жизни и как близко смерть. Это я говорю не а всем
вам, а тем, которые осудили меня на смерть. А еще вот что хочу я сказать этим
самым людям: быть может, вы думаете, о мужи, что я осужден потому, что у меня не
хватило таких слов, которыми я мог бы склонить вас на свою сторону, если бы
считал нужным делать и говорить все, чтобы уйти от наказания. Вовсе не так. Не
хватить-то у меня, правда что, не хватило, только не слов, а дерзости и
бесстыдства и желания говорить вам то, что вам всего приятнее было бы слышать,
вопия и рыдая, делая и говоря, повторяю я вам, еще многое меня недостойное - все
то, что вы привыкли слышать от других. Но и тогда, когда угрожала опасность, не
находил я нужным делать из-за этого что-нибудь рабское, и теперь не раскаиваюсь
в том, что защищался таким образом, и гораздо скорее предпочитаю умереть после
такой защиты, нежели оставаться живым, защищавшись иначе. Потому что ни на суде,
ни на войне, ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерти всякими
способами без разбора. Потому что и в сражениях часто бывает очевидно, что от
смерти-то можно иной раз уйти, или бросив оружие, или начавши умолять
преследующих; много есть и других способов избегать смерти в случае какой-нибудь
опасности для того, кто отважится делать и говорить все. От смерти уйти
нетрудно, о мужи, а вот что гораздо труднее - уйти от нравственной порчи, потому
что она идет скорее, чем смерть. И вот я, человек тихий и старый, настигнут тем,
что идет тише, а мои обвинители, люди сильные и проворные, - тем, что идет
проворнее, - нравственною порчей.