Тарази поморщился, и по его выражению аскет понял, о чем он хотел сказать, и возразил:
- Нет, нет, только не говорите, что это плод воображения, ничего под собой не имеющий... смысла, философии... растолкуйте это место ваших замечательных записок, ибо я сам близок к такому умонастроению...
- Какому? - задал встречный вопрос Тарази, думая избавиться от назойливого собеседника.
- Вашему... хотя, простите, не в такой категорической форме... я не принимаю вашего безверия... вселенской скорби...
- Безверия? - удивился и, кажется, даже обиделся Тарази. - Откуда вы это взяли? И скорбь... Чепуха какая-то... - И иронически глянул на Ар-мона, словно ища его поддержки: - Как это до сих пор меня не разрубили на куски и не бросили на съедение собакам?!..
- Простите, я не хотел так резко... ибо я желал бы втолковать вам, что мы, из ордена ясавийя, близки к вашему воззрению... восприятию идеи господа... Лично я домысливаю все так: господь где-то рядом, недалеко от нас, пусть в холодном, ледяном пространстве - не в теплой спальне же, на мягком ложе он должен возлежать, простите меня за кощунство... И, зная, что он рядом, мы можем приблизиться к нему настолько, что посредством транса, озарения слиться с ним...
- А как же лень? Ведь вы толковали о великой лени - спасительнице? то ли от усталости, то ли от раздражения съязвил Тарази, желая скорее встать и уйти в тень, - с ним уже делалось дурно от жары.
- Вы меня обижаете! - Аскет вдруг поднялся и стал в воинственной позе. - Меня предупреждали о вашем ужасном нраве... но такого жестокого, холодного человека я вижу впервые. - И стал с поспешностью собирать плоды и орехи, завязывать узелок. - Во что же вы верите, вы - великан? Джалут? [Джалут - библейский Голиаф]
Тарази тоже встал, сожалея, что обидел аскета, но ведь еще никто не обвинял его в безверии - так зло и агрессивно...
- Верю я в малое, может быть, смешное... в отчий дом, в случайные, всегда неожиданные радости, в прохладу, которую дарит нам вечерами аллах... даже белая луковица... разве этого недостаточно, чтобы еще теплилась душа?
Сам тон человека, о котором Асадулла был наслышан столько дурного, подействовал на аскета, и он подпрыгнул на одной ноге по привычке и сказал:
- Золотые ваши уста... Хвала! Я бы бросил все и пошел за вами... если бы не был рожден для большой, великой веры, боюсь, что вашу веру в малое, вот в эту луковицу, выветрит из меня первый встречный самум в пустыне... и я стану мушриком... Прощайте! - И, прижав к животу узелок, он ушел, путаясь в своем холщовом рубище, шел, пока не скрылся за валунами...
II
Уже к полудню улицы города были совершенно пустынными. Загнал людей в дома зной, а может, привычка обедать в один и тот же час. На крутых спусках Бессаз протягивал руку Хатун, чтобы взять ее под локоть, помочь, но она ловко изворачивалась, продолжая чуждаться его.
Бессаз вздыхал, вытирал пот с лица и думал о том, как бы добиться ее расположения, - был уже не тем самонадеянным, нахальным, каким знала его Майра во время прогулок. Если бы не эта гадкая история с танасухом, он бы никогда не глянул в сторону такой женщины, как Хатун. Но Бессаз теперь задумывался и о будущем. И ему хотелось иметь кого-нибудь рядом на случай, если опять почувствует себя плохо. Хатун не удивилась бы, не впала в отчаяние, а, милосердная, помогла бы ему в трудные минуты.
Шагая вперед, Бессаз часто останавливался, делая вид, что поправляет t костюм, и, когда Хатун приближалась к нему, как бы нечаянно касался рукой ее плеча или локтя, думая, что так она скорее привыкнет к нему.
Понимая его уловку, Хатун предупреждала:
- Не надо меня трогать, прошу вас...
- Но почему? - умоляющим голосом спрашивал Бессаз, поправляя ус. - Мне казалось, я надеялся, что вы привыкли, когда, жалея, брали мою, руку.