И главный воп-; рос навсегда ли Бессаз останется человеком или же снова будет втиснут в панцирь?
Теперь уже тестудологи не спорили, как в первые дни, должен ли подопытный знать о том, что каждый срок лечения стоит ему десяти лет жизни, и так, три лечения за год, успешных или безуспешных, состарят Бессаза сразу на тридцать лет. Тарази был склонен сказать об этом черепахе, безъязыкая, но зато все понимающая, она как-то выразила бы свое отношение - согласилась или же, наоборот, пожелала бы навсегда остаться черепахой, прожившей всего двадцать семь лет, - а это для ее возраста еще безмятежное детство. Но Армон горячо и страстно доказывал, что поскольку заняты они делом благородным, то черепахе вовсе не обязательно знать об этом - она всего лишь для них подопытное животное. Они пробуют, ищут, и, если даже им придется пожертвовать жизнью одной черепахи, уверен он, в будущем это поможет многим сотням испытавшим танасух.
А Бессаз уже шагал по комнате и, поймав себя на том, что ходит легко и твердо стоит на обеих ногах, радостно заволновался. Схватив себя за голову, нормальную, думающую, он ощупывал ее, накручивал на палец волосы, бил себя ладонью по лбу и хохотал...
Неважно, что случится в будущем, - сейчас он снова человек, может выходить, гулять в безопасности среди своих двуногих собратьев, и те, подавая ему руку, и не заподозрят, что перед ними бывшая черепаха, которую можно было брезгливо толкнуть ногой, набросить на нее сеть, гнать и улюлюкать, смотреть на нее как на подопытное животное.
Теперь Бессаз может постоять за себя, любить Хатун, и все, что придумало общество гуманного, все его законы и свободы - для него! Он не изгой, не прокаженный...
Бессаз запрыгал, правда сначала с опаской, боясь, что вывихнет еще неокрепшие ноги, останавливаясь и прислушиваясь к биению сердца и бормотанию живота.
- Все-таки приятно быть человеком! - воскликнул он. - Никакого сравнения с ощущениями черепахи - не давит со всех сторон костяной гроб, не мучают запахи дождевых червей в почве, прелые листья, а главное, время не тянется так нудно, протяжно, под ритм медленных шагов... Все же лучше твердо стоять на земле, подняв от нее нос на расстояние роста, чем все время тыкать мордой в песок, обнюхивать камни... И теперь, когда я побывал в шкуре зверя, готов спорить с любым циником о благе быть человеком, с любым болезненным меланхоликом, кто мрачно смотрит на мир и не верит в людскую добродетель!
А в соседней комнате было совсем иное настроение. Удрученный, подавленный Тарази молча смотрел на Армона, да так, будто винил его в чем-то.
- Вас расстроил его копчик? - спросил Армон, не выдержав взгляда Тарази, который давил на него больше, чем его молчание.
- Да, - не сказал, а вздохнул Тарази. - Похоже, что ничего у нас не вышло... Ошибка, длиною в целую жизнь...
- Но ведь есть еще надежда! - с горячностью сказал Армон, но, устыдившись то ли своей безрассудной веры, то ли напористости, опустив голову. - Еще ведь месяц срока...
- Да, месяц, - как будто смягчился, вспомнив о последнем сроке, Тарази. - И этот месяц мы посвятим познанию... еще раз проверим ошибки...
- Но в чем ошибка? Одно дело, если зверем его сделало падение, про-дажничество, нравственный порок... Другое - если это заложено в роду...
- Пока мне трудно... Но думаю, что духовная порча ускорила порчу физическую... Погуляем? - тряхнул головой Тарази, как будто отгоняя тяжелые мысли.
Когда незадачливые тестудологи проходили мимо дверей Бессаза, тот высунул голову и, близоруко моргая в сумраке коридора, хотел что-то спросить, но передумал и стал прибивать ручку к двери. Он держал молоток в руке, а в зубах - гвоздь, и Армон вздрогнул, с любопытством всматриваясь, странным и непривычным показалось ему, когда вышел из этой комнаты человек.
- Что у вас со зрением? - спросил Тарази.
- Бельмо в правом глазу, крошечное. С рождения. - Бессаз, как бы любуясь проворством своих рук, ловко застучал молотком.