— Я уже собирался закрывать «Погоню», когда она приехала, — снова зазвучал этот нервно дрожавший и отрывистый голос, — о, надо было видеть её… Заплаканная и потерянная, с расстроенным выражением лица, нервно дёргающаяся… Я хотел пожалеть её. Я пожалел её. Нет, нет, нет, неправда, я пожалел себя… Мне стало слишком себя жаль. А состоянием Эвелин я просто воспользовался. Она была так беспомощна…
Я больше не мог отвлекать мысли на облако, сколько ни пытался. Услышав последние слова Кендалла, я почувствовал, как бешено и нестерпимо больно заныло моё сердце. Я прижал руку к левой груди и, крепко зажмурившись, сжал зубы. Сначала что-то странное проскочило в моём горле, затем защекотало где-то в переносице, а потом я почувствовал, как по щекам быстро покатились обжигающие слёзы.
«Не думай об этом, пожалуйста, прошу, не думай, не думай, не думай! — оглушительно зазвучало в моей голове. — О, облако… Всего одно на целом небе… Ах, развернуться бы сейчас и убить Кендалла! Убить одним ударом!» Мои ноги задрожали так сильно, что я больше не смог на них стоять. Я из последних сил напряг руки и, схватившись за подоконник, тяжело рухнул на него. Грудь разрывало на части от всхлипов, которые я невольно издавал. Я терпеть себя не мог за то, что не сдержался и зарыдал прямо тут, при Кендалле, при этом паршивом предателе, которого раньше называл лучшим другом! Сзади себя я слышал тихие-тихие всхлипы: он, наверное, тоже плакал.
— Я ненавижу то, что сделал. — Голос Шмидта дрожал ещё сильнее, чем прежде. — Я ненавижу причину, по которой это сделал, ненавижу себя, я больше всего ненавижу себя! И я знаю, что ты теперь ненавидишь меня в разы сильнее… Делай со мной что хочешь. Можешь избить до полусмерти, а можешь вовсе убить… Я только и заслуживаю унизительной смерти.
— Заткнись! — завопил я, резко обернувшись. Кендалл сидел, опустив голову на руки и трясясь всем телом. — Ты молчал всё это время! Ты смел смотреть мне в глаза после того, что сделал, ты… Ты не заслуживаешь даже того, что я с тобой сделаю!
И, не в силах больше контролировать свои эмоции, я бросился к немцу и столкнул его со стула. Не успел он упасть на пол, как я уже всадил ему два мощные пинка под рёбра. Шмидт издал тихий продолжительный стон и, перевернувшись на живот, согнулся пополам от боли.
— Ты животное! — закричал я и пнул его так сильно, что его отбросило к стене. — С животными повадками, с животными инстинктами! Ты не знаешь, ты ничего, ничего, ничего не знаешь о чужой боли! Тебе важны только собственные потребности, да-да, потребности — у тебя нет никаких убеждений, нет целей, нет чувств! Ты просто животное в человеческом теле, больше ничего!
У меня не было сил думать об Эвелин, поэтому я думал только о Кендалле. Гневу, переполнявшему меня, было некуда деваться, и я выражал его весь в своих ударах. Лицо Шмидта уже было обезображено и залито кровью; он лежал на спине и сипло дышал, когда я в последний раз пнул его по бёдрам. Немец издал нечеловеческий стон и склонил голову на бок. Оставив его в покое, я подошёл к холодильнику и прижался лбом к его холодной поверхности. Всхлипывания всё ещё разрезали мою грудную клетку, меня всего трясло. Я чувствовал, как по моим щекам одна за другой катились слёзы, но ничем остановить это не мог.
— Ты можешь делать со мной всё… всё, что хочешь, — прохрипел Кендалл, с трудом дыша, — только, пожалуйста… Логан, пожалуйста, не трогай Эвелин. Она здесь… она ни при чём.
Я медленно перевёл на него свой взгляд, насквозь пропитанный диким отчаянием, и шёпотом переспросил:
— Ни при чём?
— Она больна, — хрипел он, — она… вполне возмож… не помнила, что ты и она… Просто она помнила, что я её близкий друг… Поэтому всё так случилось. Она не виновата в этом, не вино… вата…
Я засмеялся сначала тихо, потом громче, а потом — неприлично громко. Незаметно этот смех перерос в рыдания, и я бешено ударил кулаком по холодильнику.
— Что за чушь! — сквозь слёзы прокричал я. — Эвелин не могла забыть меня! Это бред!
— Не будь так уверен… Она ещё не здорова… Я знаю, ты хочешь, чтобы она выздоровела, но это… Мы не знаем, что сделал с её головой такой сильный… эмоциональный удар… К тому же я уверен, теперь она не помнит и о том, что было между ней и мной… Она забыла.
— Она забыла, — с горькой усмешкой повторил я и, зажмурившись, покачал головой. — Она забыла, а мне теперь жить с этим надо…
Я подошёл к кухонной тумбе, за которой ещё несколько минут назад, пританцовывая, резал салат. Большой кухонный нож всё ещё лежал здесь.
Эвелин забыла обо мне? Забыла обо мне в тот день, когда мы с ней поссорились и когда я один улетел в Даллас? В конце концов, каким-то же образом можно объяснить её поведение в последние две недели… О, нет, хватит! Я не могу думать об этом; об этом думать невозможно, даже невообразимо! Я никогда не смогу вернуться к этим мыслям, никогда не смогу спросить себя, почему она так со мной поступила! Мысли обо всём этом лишь окончательно убеждали меня в том, что никакого справедливого мира не было, что я всю свою жизнь жил в мире лжи и предательства.
Углублять эти мысли приравнивалось к полному сумасшествию. Я уже начинал понимать, что мой рассудок словно заволокло туманом. То, что произошло со мной несколько минут назад, и стало отправной точкой. Отправной точкой для чего? Я смутно и путано понимал это, но своих размышлений расширять по-прежнему не решался.
Нет-нет, надо отвлечься. О чём я, бишь, недавно думал? Ах да, облако — одно облако среди ясного неба. Что же ещё? Нож…
Я перевёл взгляд на нож, что лежал прямо возле моей руки. Голова ещё не успела ничего сообразить, как пальцы уже потянулись к деревянной рукоятке. Стальное, остро заточенное лезвие ярко блеснуло в моей руке.
Я медленно развернулся и посмотрел на Кендалла.
Мои пальцы крепче сжали рукоятку.
Комментарий к Глава 23. “Лучший подарок на день рождения”
Прошу прощения за задержку в почти полтора месяца, но последние дни я просто работала на износ, чтобы побыстрее закончить эту главу.
Пока что комментировать написанное не буду, если есть вопросы - на всё отвечу)
========== Глава 24. “Небесно чистый ангел” ==========
Иль женщин уважать возможно,
Когда мне ангел изменил?..
Михаил Лермонтов
Я принимал это лекарство в течение долгих лет. Оно было универсально: лечило головную, сердечную и душевную боль. Да, оно обманчиво исцеляло меня ото всех болезней и заставляло думать, что его приём идёт мне только на пользу… Но всё это было одним большим обманом! Польза от лекарства оказалась фальшивой. На самом деле оно разъедало меня изнутри, сжигало внутренние органы, не позволяло дышать полной грудью — одним словом, убивало. Мне никто и никогда не сможет причинить больше вреда, чем это лекарство. Мой организм не вытерпит разрушительных действий, рано или поздно он просто не выдержит. Да… Он не выдержит…
Я не чувствовал своего сердцебиения, не чувствовал тепла и ничего не слышал. Единственным моим чувством был нескончаемый и нестерпимый душевный холод, который постепенно выливался в невиданную ранее жестокость. Я стоял над Кендаллом и со звериной злобой смотрел на его окровавленное лицо, тяжело поднимающуюся грудь и лужу крови на полу. Моя рука дрожала от той силы, с которой я сжимал нож. «Это всё я сделал, — носились в голове обрывочные, несвязные и будто чужие мысли, — это его кровь. Она на моих руках. И нож… Нож тоже у меня в руке».
Кендалл с трудом поднял голову и посмотрел на нож, который уже ходуном заходил в моей руке. Потом он сипло рассмеялся и, раскинув руки, сказал:
— Я готов. Давай. Бей вот сюда, прямо в грудь, чтобы наверняка.
Я с необыкновенной ясностью представил, как холодная сталь легко входит в его мягкое и тёплое тело, как он кричит от невыносимой боли, как струёй брызжет его кровь и пачкает моё лицо. Эта страшная картина, нарисовавшаяся в моей голове, чем-то меня очаровала, и я ужаснулся собственным хладнокровию и жестокости. Руки мои задрожали так, что я выронил нож. Из моей груди вырвался стон сожаления и отчаяния, и я, снова не сумев сдержать себя, надрывно зарыдал. Отвернувшись от Кендалла, я отошёл к окну. О, как бы мне хотелось, чтобы он всего этого не видел! Как бы мне хотелось, чтобы его не было, не было, не было!