Во имя самоутверждения такой без колебаний пойдет на любое преступление, убьет, продаст, выдаст, будет врать, приспосабливаться, извиваться, становиться на уши, лишь бы не упасть, не исчезнуть из виду, жрать и пить, не отягощая себя трудом, если предательство и нож дают деньгу на прокорм и питье.
Сходство Акулы с видным политиком прошлых лет напоминало Андрею, как еще в военном училище, будучи курсантом, он заспорил с однокашником Виктором Соловьевым о правильности теории Ламброзо. «Вывеска — это все, — азартно утверждал Соловьев. — Что на витрине, то и в магазине». Андрей с горячностью новообращенного марксиста доказывал иное: «Ты посмотри, Вить, какое лицо у Александра Николаевича Яковлева. Подзаборный ханыга. Урка. Глянешь на такого и веришь — убьет, расчленит и закопает, не моргнув глазом. Между тем он член Политбюро ЦК, академик, умнейший на верхах человек». «Раз на морде написано, — возражал Соловьев, — значит, придет время — убьет и продаст. Никуда от этого он не денется».
Отспорив однажды, приятели никогда не возвращались к тому разговору, но Андрей всегда ощущал занозу собственной неправоты, засевшую в сознании. Физиономия человека, которого он избрал для подтверждения неправильности старых теорий, как раз их и утвердила. И вот, глядя на свиноблин Акулы, на котором поочередно выражались то наглость, то животный страх, Андрей готов был поднять руки и сказать Соловьеву, окажись он здесь: «Витя, ты прав!»
— Так дать тебе время остыть и подумать? — спросил Катрич и прищелкнул свободный браслет наручников к трубе-стояку, проходившей снизу вверх в углу каморки. — Я могу погулять...
— Что тебе надо от меня, гад?! — истошно заорал Акула.
— Раз! — сказал Катрич и загнул большой палец левой руки. — Счет пошел.
— Что «раз»? — не понял Акула.
— Желтая карточка и штрафное очко. Я поганых слов на свой счет не терплю и за каждое объявляю предупреждение. Дойдет до пяти — назначу пенальти.
— Что тебе надо?! — уже без ругани выкрикнул Акула.
— Правду, гражданин Окулов. Так ведь в законе твоя фамилия?
Ответа не последовало.
— Ладно, молчание — знак согласия. А теперь, что слыхал о деле Николая Шаврова?
— Кто это? — делая наивный вид, спросил Акула.
— Не знаешь? Ну, молоток! Не слыхал ни о самом случае, ни даже фамилии? Ну, хват!
Акуле явно недоставало здравого смысла, и он отрицал все сразу, без колебаний.
— Не, начальник, не слыхал. Век свободы не видать...
Катрич усмехнулся:
— Век, конечно, много, но пятилетку не увидишь, это точно.
— Кончились ваши большевистские пятилетки, — заученно бросил Акула. — Иные пошли времена. Теперь по таким срокам никто не тянет.
— Ничего, ты у меня высидишь от звонка до звонка. Будь уверен.
— Ну нет, — мотнул головой Акула и сморщился, неосторожным движением причинив себе боль.
— А что знаешь по делу полковника Буракова?
— А ничего.
— Смотри, старлей, — сказал Катрич, — по-моему, мальчик явно не понимает, куда он попал, и все еще верит, что я с ним играю в КВН. Придется употребить власть, чтобы он понял: здесь не шутят.
Катрич взял с тумбочки, стоявшей в углу, свою резиновую палку и, поигрывая ею, сделал шаг к Акуле.
— Я ему сейчас напомню, как он ударил старика-пенсионера Артюхина за то, что тот отказался платить дань этим мордоворотам...
— Начальник! — завопил Акула, испуганно отшатнулся и снова застонал, ощутив боль в руке.
— Я тебя что, ударил?
— Не-е-ет, — подтвердил Акула.
— Тогда заруби на носу: у меня есть показания, что в день убийства полковника тебя видели за рулем зеленого «Москвича». Того, в котором приехал и уехал автоматчик. Будешь мне лапшу на уши вешать?
— Я только руля крутил. Не стрелял. Даже не выходил из машины. Не виноват ни в чем.
— Так уж не виноват? Будто не знал, куда и зачем едешь.
— Не знал! — горячо возразил Акула. — Падла буду!
— Ты давно падла, — сказал Катрич. — Кого вез?
— Клянусь, не знаю. Он морду в колготки обул.