- Да на кой ему? Сам голодной смертью помирал, когда к нам просился! Не то что в Касимов - в Енисейск ехать был готов!
- Так вот я и спрашиваю - как нам с тем парнем быть? Мы с кумом думали может, ему сам Родионов велел того парня куда-либо пристроить? Я, ты видишь, в Земском приказе служу, так прежде, чем шум подымать, решил по-доброму разведать...
- Тут, молодец, какое-то надувательство, - подумав, сказал сиделец. Твой Рудаков у меня прежде, чем сгинуть, полуполтину выманил! Коли я тебе его сыскать помогу - ты мне должишко взыскать поможешь, понял?
- А как же!
- Тогда ступай и завтра приходи. Может, кто из наших что-то знает.
С тем Стенька и убрался.
По дороге в приказ он старательно размышлял - на что человеку, берущему полуполтины в долг без отдачи, связываться с беглым парнем, более того сманивать его в бега? И ведь чем прельстил, сучий сын! Банями с дородными девками и деревянной грамотой! Что Нечаю в той грамоте-то?! . Он и буквы-то, поди, ни единой не знает!
В приказе Стеньку встретили яростно:
- Где тебя, дурака, носит? Женка твоя приходила! Беги скорее! Недалеко ушла!
Хлопнув себя по лбу, Стенька понесся через торг, высматривая статную Наталью...
* * *
- Куда поволок? - негромко спросил Озорной. - На что тебе?
- В прошлые разы ведь брали, - напомнил Данила, держа обеими руками кругло скроенную из грубого сукна и проолифленную, чтобы не промокала, епанчу. Накинутая поверх тулупа, она заменяла конному дом родной.
- В прошлые разы мы караулили. А теперь - не то... Тулуп надень, подсаадачник свой прицепи, еще пистоль за пояс сунь...
Собирались на дело.
Данила был нетерпелив - первым оседлал Голована и вывел на двор.
В Кремле было тихо. Раз в час перекликались на башнях сторожевые стрельцы - а больше и шуметь-то некому. Разве что петухи в птичнике заорут поочередно. Если кто по ночам на конюшне в очередь дневальничает - тот уже от скуки тех петухов по голосам распознает.
По зимнему времени вся Москва спать укладывалась рано - и кремлевский Верх всем служил примером. Пусты делались улицы и открытые места перед храмами, непривычно велика становилась Ивановская площадь, обычно забитая пестрым людом. Если кто имел в Кремле двор или хоть хиленький домишко уже давно, отужинав и помолившись, сны смотрел. А дворы-то были у бояр, а в домишках иных, рядом притулившихся, и нищие жили, им это удобно проснувшись, сразу на промысел свой бежать. Давно уж собирались тех нищих выселить, да как-то все не получалось.
Тишина была удивительна и прекрасна. Данила невольно задрал голову. Вызвездило, и каждая звездочка виднелась отчетливо, словно аксамитовый полог, за которым - неземной свет, изнутри острым шильцем проткнули. И хорошо было стоять, любуясь небом, и мысли в голове складывались какие-то уж больно чистые и разумные: есть же там, в вышине, Господь, и видит он, как четверо конюхов снаряжаются, и, если попросить, благословит их брать деревянную грамоту...
Молитва сама пришла на уста.
Последние слова были поспешны - Богдаш и Семейка уже выводили крепеньких, гривастых бахматов, последним появился Тимофей со своим каурым Лихим.
- Ну, Господи благослови! - сказал он, крестясь на высь небесную. И это было правильно - без посредства образов соединить себя с Господом знамением креста, ощущая душой, что так Он, пожалуй, ближе, чем в храме, где стоишь заутреню...
Калитка у Боровицких ворот была нарочно так устроена, чтобы конюхам незаметно из Кремля выбираться. Они и отправились без лишних разговоров впереди Богдаш на темно-карем Полкане, за ним прочие. Данила, как ни горела душа, ехал последним, еще и потому, что кони так устроены: что первый делает, то и остальные. Коли Полкан, Лихой и Ворон идут грунью то и вредный Голован себе воли не дает. А поставь его первым - не обрадуешься.
Все было оговорено заранее, всадники молчали. Только Семейка уже у самого Охотного ряда позволил Даниле себя нагнать и сказал тихонько:
- При мне держись, свет.