Если бы сейчас Семейка, обернувшись, сказал что-то обидное - Данила развернулся бы да и зашагал прочь! Не стал бы разбирать, чужой или свой над ним смеется. Куда бы он пришагал - это уж дело десятое. Но не на Аргамачьи конюшни! Туда бы для него навек дорога была закрыта! Для побитого да высмеянного...
Не то чтобы Семейка решил щадить норовистого воспитанничка - а просто его самого никто после драки не тискал в объятиях и не поливал слезами, вот он и знал, что это делать незачем. И вообще ничего проделывать не надо. Слышен сзади скрип снега - стало быть, тащится убогий, не отстает. Ноги, выходит, целы. А если что ему повредили - на конюшнях разденется, себя ощупает и сам разберется.
И то - для человека, который уж год служившего на конюшнях, ездившего гонцом по тайным поручениям и много всяких приказаний выполнившего, дюжина тумаков - не повод сопли разводить.
Вот так и дошли они до конюшен без ехидных словечек и без нравоучений. Там Семейка, ни слова не говоря, сразу за дело взялся, еще с утра собирался коням гривы ровнять. Данила же пошел к деду Акишеву - тот всем дневные уроки давал.
Ему хотелось заняться делом - хоть воду в водогрейный очаг таскать, что ли! Но только молчать при этом.
Дед, видя, что парень малость не в себе, велел обождать малость - он сводил счеты. Плохо зная грамоте, он пользовался не бумагой с пером, а по-стародавнему - бирками, называя их, как многие москвичи, "носами". Как-то он объяснил Даниле это название - мол, за поясом носить удобно. Сейчас дед разложил на перевернутой кадке с дюжину непарных бирок, длинных и коротких, которая - в пядень, которая - в поларшина. Только он и понимал, что означают зарубки. Время от времени он нарезал тайные знаки на новенькой, еще не расщепленной надвое, бирке, а старую ломал и кидал в угол - пригодится на растопку. Дед как задворный конюх счетом выдавал корм и подстилку для лошадей, солому для жгутов и прочих надобностей, и очень боялся, что в его хозяйстве будет непорядок.
Данила молча ждал, пока эта возня окончится.
- Что это там молодцы галдят? - вдруг насторожился дед Акишев.
Данила прислушался - и точно - все гуще и мощнее делался Тимофеев голос, все резче - Желваков.
- Уж не стряслось ли чего? - и дед поспешил по проходу меж стойлами к шорной, где обычно происходили все совещания между конюхами. Данила следом.
На узком столе было выложено новое Тимофеево рукоделье: ящичек небольшой, но еще не готовый полностью, а скорее его основа. Некоторые стенки лежали рядом, и при них - соответствующие по величине кусочки слюды.
Над этим-то хозяйством и шел спор.
Увидев деда, конюхи замолчали.
- Что-то ты сотворил, Тимоша? - как ни в чем не бывало спросил дед.
Но ответил Желвак.
- Новую потеху для государя!
То, что государь Алексей Михайлович любит диковины, все на Москве знали и всякую нелепицу норовили к нему притащить - авось да и отвалит на радостях полтину. А коли кому из придворного люда посчастливится вывезти из своей деревеньки мужика, что в зубах бревно поднимает, либо слепую девку, что шить обучена, так тот уж долгое время останется у государя на виду. А это много значит!
- А что за потеха?
- А вещица полезная, - отвечал Тимофей. - При нашей-то службе особенно!
- Ночью он додумался, как к печатному двору ездили. Замерз! Есть ему захотелось! - встрял Богдаш. - Вот с утра и ковыряется!
- Да не шуми ты, свет, - тихонько сказал Семейка. - Пусть сам объясняет.
- А что объяснять! Я вот когда окошко свое первое слюдяное делал, то думал - чем слюда лучше бычьего пузыря? Она и дороже, и возни с ней много. Разве что тепло лучше держит? Пошел с умным человеком посоветовался точно! Ну, я запомнил. А ночью вдруг подумалось - ежели бы из слюды сулейку изи баклажку изготовить - то и горячее питье с собой в мороз носить можно.