Она поморщилась, но мне показалось, что она с пониманием воспри-нимает грубую иронию человека с вывихнутой ступнёй и не прочь поиграть словами, раз уж ему это так приспичило. Она мило и как будто застенчиво улыбнулась, но по её бездонным, чёрным, как южная ночь, глазам пока ещё не было мне понятно, насколько я прав.
- Ничего-ничего, не беспокойтесь, пожалуйста, - сказала она, погружа-ясь почти до пола вместе с кроватной сеткой. - Мне здесь очень удобно. И даже уютно. Как будто я и впрямь в гамаке.
Я стал её разглядывать, не пряча свои глаза. В её глазах засверкали смешинки, как будто замерцали в ночном небе первые звёзды. На скромно скрещённых ногах у неё были надеты её короткие сапожки, вывороченные мехом наружу, и она легонько болтала ими. Ещё на ней были надеты в об-тяжку джинсовые брючки, что тогда было большой редкостью. Сокровенные тайны её хрупкого тела прятались от моего взгляда под красной вязаной коф-точкой с укороченными прилегающими рукавчиками, открывавшими тонкие, как куриные лапки, запястья.
Поверх кофточки совсем ещё детские плечи её были укутаны тоже вя-заным белым ажурным полушалком, концы которого она завязала на груди свободным узлом в виде галстука. На голове её был натянут вязаный ленточ-ный ободок из белоснежной шерсти, в центре которого, как раз напротив лба, красовалась искусно ввязанная пятиконечная звезда ярко-красного цвета.
Мне на ум пришла строка из Пушкина: "А во лбу звезда горит". Звезда была пятиконечная и красная, но совсем не такая, какую мы привыкли видеть на военных фуражках или пилотках, а также на башнях Московского Кремля. Звезда на повязке Нонны имела тоже пять лучей, но направлены они были не равномерно по окружности, а с искажением, и это был, как, наверное, дога-дались многие лыжники, фирменный знак известной австрийской лыжной фабрики "Kneissl". Кстати, такой же логотип был и на лыжах Лёши Куман-цова. Ободок на голове Нонны прикрывал её уши, из-под него выглядывали лишь трогательные, как кончики детских мизинчиков, мочки с золотыми серёжками в виде маленьких католических крестиков.
Спереди ободок обхватывал чёлку, повторяя очертания хорошего вы-пуклого лба, и я с озорством подумал, что её девичьим мозгам удобно, на-верное, располагаться за таким красивым лбом и думать о любви. А на за-тылке этот вязаный ободок плотно прижимал небольшой узелок хвостика чуть вьющихся иссиня-чёрных мягких волос.
И вновь мне вспомнился фильм "Котовский", я чуть-чуть переиначил из него слова и проговорил их, немного запинаясь от стеснения:
И близко так, на койке Лёшкиной,
Сидит и смотрит, как живая,
В простом платке на плечи брошенном
Красивая и молодая...
- Это вы сейчас сами придумали? - спросила она.
- Конечно, сам, - ответил я, набравшись нахальной смелости, - вы же видите, что кроме нас двоих здесь никого нет. - Нонна вздёрнула бровь, и я с перепугу поторопился сказать первое, что пришло мне в голову: - Какая кра-сивая у вас повязка на голове. Просто замечательная прелесть! Где вы такую достали?
- Вам, правда, нравится? Это я сама вязала. И кофточку тоже сама, и полушалок тоже. Хотите, я вам такой же ободок свяжу? Он тёплый. Уши не замёрзнут - это точно. Как у вас смешно говорится, как пить дать.
- Да что вы! На самом-то деле! Хотите, чтобы у меня был разрыв серд-ца? Я смущён до крайней невозможности, и я зык мой онемел. Нонна-чка.
- "Чка" по-армянски будет "нет", - засмеялась она, захлопав в ладоши, как будто мы играли в какую-то лингвистическую игру, и я проиграл.
- Правда? Я этого не знал. Тогда скажите мне поскорее, умоляю вас, как будет по-армянски "да".
- "Кха".
- Неужели? Вот здорово! Ни за что бы сам не догадался. Значит, будет отныне - Нонна-кха.
Она расхохоталась, обнажив ровные, красивые, влажные зубы, которых ещё не успел коснуться гадкий кариес, и мне страстно захотелось вдруг их поцеловать. Целовать в зубы это что-то новенькое, подумалось мне.
- Не могу я взять в толк, Женя, чему вы так сильно радуетесь: косты-лям, моему приходу или моему простенькому наряду?
- На данном историческом этапе, конечно, костылям, они мне до зарезу нужны. А что будет дальше, увидим. Или посмотрим.
- Что ж, благодарю за откровенность. Я это качество в мужчинах очень ценю. Наряду со сдержанностью.
- Не стоит благодарности. Я это сказал от чистого сердца. Без всякой задней или передней мысли.
- Я хочу верить, что у вас чистое сердце.
- А я хочу, чтобы вы в это поверили по-настоящему.
Она уловила некий несуразный запах, потянула носом воздух и, к моему ужасу, заглянула под мою кровать.
- Сейчас я это вынесу, - решительно заявила она, - помою ведро и принесу обратно. Это никуда не годится.
Мне было непонятно, кому адресован этот упрёк, но на всякий случай я густо покраснел, как будто меня застукали на чём-то крайне неприличном.
- Ну что вы, Нонна-кха! Вам это не к лицу. А я просто сгорю от стыда. Если вы это сделаете, то к вашему возвращению вы застанете на моём месте горстку горячего серого пепла. Придут ребята и вынесут это ведро. Делов-то всего на копейку. Я вас умоляю!
- Вот ещё! Последние новости с трудового фронта. Когда мужчина иг-рает словами, мне это нравится. А когда начинает говорить глупости - чка. Я пришла вам помогать. Будь на вашем месте кто-либо другой, я бы тоже при-шла. Не надейтесь. Вы - гости в нашей республике, и наш долг, хозяев этой земли, вам помогать, особенно если вы попали в беду. А ваши ребята пусть унесут оставшуюся посуду. Я заметила, когда к вам сюда пробиралась, це-лую гору там, на плите. Хорошо, что теперь зима и нет мух.
С этими словами она с трудом выбралась из провала в Лёшиной кро-вати, вытащила из-под моей кровати ведро и ушла, изогнувшись от непри-вычной тяжести. А я лежал, уставившись пустым взглядом в наклонный по-толок и с отчаяньем представлял себе, как она там, снаружи, будет управ-ляться с этим проклятым ведром.
XXIX
Одновременно во мне вскипала, уже начиная булькать, какая-то дет-ская обида. Подумаешь, принцесса! - мысленно говорил я себе. - Цаца какая! Воображала, хвост поджала! Сестра милосердия из Армии спасения. Пигали-ца недоразвитая, цыплячьи ручки, курьи ножки. Оказывается, она пришла выполнять свой гражданский долг. Вот в чём дело. Не больше и не меньше. Кто её об этом просил? Я не просил. Да она просто смеётся надо мной. И из-девается. А я, болван стоеросовый, уши развесил, как африканский слон, и растаял от радости, как весенний снег. Решил было сдуру, что явилась моя судьба. Явилась, не запылилась. Поделом тебе, кретин! Да и ей тоже поде-лом. Припёрлась, куда не просят. Ведро не такое уж и тяжёлое. Жидкости в нём от силы на треть объёма. Если не меньше. Ей это только на пользу пой-дёт. На случай войны с врагом такой навык всегда может пригодиться. Но тут же я себя устыдил и стал упрекать. Нехорошо это, Женька, - обращался я к себе самому, - не по-мужски это, нет, не по-мужски. Ты что-то плохо стал соображать. Видно, всё же вывих ноги и обострение глупости как-то связаны между собой. Ты этого не находишь? Тебе бы на неё молиться, как на икону, а ты брюзжишь, как старый пердун. Она же ни в чём перед тобой не вино-вата. Она повинна лишь в одном: она поистине "гений чистой красоты", как говаривал Александр Сергеевич Пушкин. Она восточная кра-савица и хоро-шая. Видно, хозяйка хорошая - рукодельница, вязать умеет. И ведро моё по-ганое за мной вынести не гнушается. А как поёт! И на гитаре играет - зас-лушаться можно. И кажется, что умница. Жаль только, что не спортсменка, хотя, возможно, и комсомолка. Зато у неё брат мастер спорта и чемпион по вольной борьбе. Дурачина ты, простофиля, Женька. Женьчик-птенчик!