– Можно же не встречаться какое-то время, если он раздражает вас?
– Кто? Сашка? Меня? Нет. А чего? Я сама виновата. Эту новую его видеть, конечно, радости мало. Но что поделать?
А Сашка – нет.
А деться, действительно, некуда… Отец у парня должен быть. Чего уж тут…
…а потому что она знает, что я ее жду. Чувствует.
Они же все чувствуют, женщины, вот в чем дело. Все абсолютно чувствуют они.
Мы понимаем, мы соображаем, мы доходим своим умом кое до чего. А они чувствуют. Всё.
И все наши мужские попытки их обмануть, перехитрить, перемудрить обречены.
Мы там… предлагаем какие-нибудь схемы битв.
– Ты понимаешь: она вот так-то и так-то, а я так-то и так-то. Налей еще… Я знаю, что мне нужно делать, чтобы она… Давай за мою победу! Чтобы я из-за бабы? Что у меня, дел других нет?.. До дна за мою любовь и победу! Она что, думает, что я?.. Как бы не так! Она – сама… Да у меня таких как она… Наливай!
Все напрасно. Они чувствуют больше, чем мы понимаем.
Бог любит человека? Любит. Разве не очевидно, что именно лучшим Он должен был поручить рожать любимых?
И вот Господь выбрал женщину: мучайся, но рожай.
Рожай в муках – тогда поймешь про эту жизнь что-то такое, в чем этим, изобретателям оружия и футбольным болельщикам, не разобраться никогда.
А ты, любитель политики и пива, сиди, ходи, думай, пыхти, делай вид, важничай… Но все равно тебе никогда не понять, что чувствует она, когда у нее два сердца внутри бьются.
И в любви они всегда побеждают.
В ненависти – мы. В любви – они. И так всегда. Потому жизнь и идет так хреново, но не останавливается…
Они все чувствуют, все знают. Она смотрит на тебя и понимает на месяцы вперед, иногда – на года.
Женщина – это западня, знаешь об этом? Ты там хорохоришься чего-то, силу свою показываешь, выпендриваешься.
Но уже всё, ты попал, ясно тебе? И дальше будет, как она скажет. Она может подчиняться или подчинять – это уж как у вас получится, как у вас ума хватит договориться, у обоих.
Только она всегда будет локомотивом, а вагончиком – ты.
Локомотив – это ведь тоже западня, не думал об этом? Попал в нее – всё. Привезут туда, куда надо локомотиву. Только прицепись, вагончик, и нет у тебя уже своего пути, только локомотивный.
Она бежит, а он ее догоняет… Знаешь такой, оскомину набивший, символ? И ему кажется, что он крут, конечно. Он же сейчас догонит, повалит, победит.
Дурачок… Не понимает, что ли: бежит-то ее путем. Куда ей захочется – туда он и бежит. А когда догонит и развернет, она в глаза ему посмотрит и расхохочется… И ничего он, дурак, сделать не сможет. Потому что мы в силе да ненависти первые, а в любви – они.
И если уж Господь устроил так, что именно они продолжают жизнь, то дело – не ерепениться в западне, а затихать…
Я ж могу ей сам позвонить? Или эсэмэску написать? Почему нет? Я ж все равно ею живу, так перед кем же хочу лицо свое держать?
Нет у меня никакого лица. Ее лицо у меня. Оно ведь все время передо мной – ее лицо, и иногда мне всерьез кажется, что оно стало моим…
Все? Высказался? Излил душу бумаге, про которую придумали, что она все стерпит, хотя никто не проверял.
Ну чего ты? Чего? Не можешь – возьми трубку, набери номер. Напиши. А?
Нет, будет ходить, мучиться, страдать…
В любви нельзя унизиться, понимаешь? Нельзя! Ты не можешь сделать ничего такого перед любимым человеком, чтобы твое достоинство пострадало. Это просто невозможно.
Красивые слова. Все равно ведь страшно…
Господи, сколько ж они меня били, эти бабы! Легко так, с улыбкой. Совершенно даже не думая унижать.
Били и били. Выбивали. Как будто я ковер какой…
Я не мог забыть Ольгу. Я ездил к ней мириться. Я даже стоял перед ней на коленях.
Боже! Это ведь был я! Прямо у нее на работе, в комнате, где она сидела, я рухнул на колени и пополз к ней. Я полз, молча и сосредоточенно, так, словно впереди была некая цель, до которой можно было только доползти.
Я видел впереди лишь ее ноги, обутые в красные туфли. Они не двигались и не переминались. Они ждали меня. Красные туфли были тем пятном, к которому стоило стремиться.
Мне казалось, я ползу очень долго – может быть, потому, что я боялся: откроется дверь, и меня кто-нибудь увидит.
Наконец я дополз.
Ноги не шевелились. Красные туфли были прекрасны и неподвижны. Я смотрел на них так внимательно, будто хотел их загипнотизировать.
А туфли смотрели на меня. Мне казалось, они ухмыляются.
Ничего не происходило. Вечность ничего не происходило. Три вечности, сто вечностей подряд не происходило ровным счетом ничего.
Мы с красными туфлями рассматривали друг друга.
Наконец я услышал голос:
– Вставай. Это глупо.
Это был приговор.
Если бы она… Взъерошила волосы на моей голове… А тогда еще на моей голове были волосы… Улыбнулась… Стала бы меня поднимать… Если бы она сделала что-нибудь человеческое…
Но она вынесла вердикт:
– Вставай. Это глупо.
Я встал.
Я даже не стал на нее смотреть – не очень интересно подсудимому смотреть на судью.
Я просто повернулся и ушел.
Мне захотелось поднять руку и помахать ей, чтобы было как в кино.
Но я этого не сделал.
Еще мне захотелось сказать:
– Ольга, ты дура! Ты, Ольга, последняя дура и сука!
Но я и этого не сделал.
Единственное, на что меня хватило, – не обернуться.
Потом всю свою жизнь, глядя на то, как разные мои девушки в разные мои годы надевают красные туфли, я вспоминал свое унижение.
Оно никуда не делось, это унижение. Оно не растворилось в прожитых годах, не излечилось теми ситуациями, когда унижал я, оно не исчезло за дымкой всяких любовных историй… Оно стало основой меня – унижение первой любовью.
Унижение стало основой. Ну и что на таком фундаменте можно было построить?
Первое, что я сделал после приговора, – попытался забыть эту историю. Как минимум красные туфли, как максимум Ольгу и все, что с ней связано.
И что? И ничего…
Невозможно забыть то, что невозможно забыть.
Первая любовь – это никакие не уроки. Первая любовь – это фундамент всех будущих отношений.
Здравствуй, дедушка Фрейд!
«Помните свою первую любовь? И как оно было? Хреново. Понимаю. Вот эту хреновость вы по жизни и понесете. В добрый путь!»
А потом появилась Катя. Точнее, мне показалось, что она появилась.
Одиночество – это время одиноких ночей.