Цибуля Александра - Путешествие на край крови стр 2.

       Тюльпаны и их капризные половые губы, их непристойная просьба.

       Вообще бесстыдство цветов, но и безгрешность.

       Пышность земли, как до падения.

       Коротать вечер с цветами и трудностью сумерек.

       Ты говорил вчера: грустно расставаться, да и когда теперь встретимся.

       Я рассказывала тебе сон об инцесте и ужасе, об отце, о пожирании тела.

       Под мостами, в нижних мирах, в адах – яростный край воды,

       Ветер пронзает шею, выхватывает

       теплую плоть разговора.

Бледность и робость нарциссов, их траурный хоровод. Плачи слабых деревьев под ветром фракийским, ветви – руки послушниц или египетских танцовщи́ц. Дерево без костей, лояльное, водоросль вершин. Уют придомовых дворов – острова, залитые краской, среди шума и ярости. Встреча с диковинным зверем под горбатым мостом, зубы дракона в ивовой ямке, где покуда спеленуто и окуклено дерево. Туника, пропитанная спермой кентавра, клошары, скрытые за балясинами дворца. Нежность и отвращение их свидания – распухшая крыса, ставшая серебристым мхом. Роскошь праздного вечера, интимный запах цветов, опасный оскал и близость их лиц, болтовня.

                           Над гробом надгробная надпись.

                           Под рубашкой родинка вожделенна.

                           Что дозволено травам, не дозволено нам.

                           Травам дозволена нежность к мертвым.

                           Нам над гробом надгробная надпись.

бес признает посланника

и бесноватый зряч.

ночью и днем, в горах и гробах

его разум отверст

даже если разъят

и исторгнут

               после дождя высыпают как паданцы

               с той же силой от сердца отрывается снег

               гортензии розовое сгущение, молния шаровая

               румянец, люминесцентный, трещит

               запрокинутые, в легкомысленной невесомости

               смотрели на вершины деревьев: ворона гналась за белкой

               но вскоре и вовсе потеряли их из виду

               вошли в тучу чаек

               и никак не перейти мост

Самый грустный – лебедь-кликун,

а бакланы – голубоглазые.

Долгое время вокруг мурены,

ее пятнистого тела. Твое лицо,

когда ты занимаешься любовью,

в зеленоватых сумерках комнаты.

В глубине – голоса дворовых детей,

подстроенные, неслучайные птицы.

Необязательность этого или другого

нового текста. Неловкость, в общем-то

несуразность этого личного.

Самый грустный – лебедь-кликун,

а бакланы – голубоглазые.

Среди горестных птиц посещают монаха

неумелые ужас и страх.

       Ясно, что все имена вошли сейчас в это тело как духи,

       и поэтому оно облюбовано как укрытие.

       Но появляется образ тревожной буфетчицы в фартуке, и она говорит:

       «Нет, ты не мой возлюбленный, ты самозванец!

       У тебя ни одной веснушки, но родинки у нас одинаковые».

       И тогда это главное имя накатывает с грохотом морской гальки,

       и не вмещается уже ни в одно тело,

       и поселяется, наконец, в шелесте вышестоящего петровского дуба.

Невлюбленный несет повинность, претерпевает.

Радуется и веселится в любви влюбленный:

ходит по берегу с порванным ртом.

Сейчас погаснет последняя небесная полоска:

осталась самая грустная часть вечера.

Все белки ушли в дупла и спят.

Мы отошли от всех дел и съели собаку невиноватую.

Мне не сойти с места действия, я вовлечен в эту работу:

выполняю функцию вроде колышка, ограждаю растение.

                            курносая голова барахтается в мешке