– Да никто не напьётся, все же люди, – и добавила после паузы – только гуляевские – свиньи.
Бабушка это слышала, и я это слышала, бабушка сделала вид, что не слышала, я сказала:
– Давай уйдём.
Бабушка сказала:
– Мы останемся. Я ничего не слышала.
Мы остались. Пришли дядьки, по одному в разное время, выпили киселя, съели что-то. Дядьки, каждый, провели за столом не более пятнадцати минут, почтили память по-татарски, без водки, ушли.
О, мудрый демон Л'Этуаля. Надели меня сверхспособностью – не слышать некоторых слов. Тогда мой реальный мир будет иногда становиться идеальным. Надели меня, демон, способностью искренне улыбаться нелепой женщине, заключившей замешкавшуюся меня в свои жаркие объятия.
Я нагрубила бабушке всего один раз – я говорила, что меня совсем никто не любит, она посмела возразить, она сказала, что меня любят все. Я закричала:
– Зачем ты врёшь? Ты бессовестная! – закричала я. – Ты как они!
Бабушка чистила яйцо, яйцо было всмятку, яйцо всмятку варится ровно одну минуту.
– Я тебя люблю, – сказала бабушка. Бабушка протянула мне яйцо (всмятку, варить ровно одну минуту).
Я чуть не выпала из сапога, который надела, чтобы выбежать в ночь, в мороз. Я запнулась о собственный сапог, снимая его. Молния не расстегивалась так же эффектно, как застегнулась. Молния зацепилась за носок, слёзы выкатывались из глаз и смешно разбивались о крашеный коричневый пол. Кое-как сняла сапог, взяла яйцо, ложечку, стала есть яйцо и делать вид, что слёз нет, они катились, но я надеялась, что бабушка их не видит.
Конец ознакомительного фрагмента.