замирающих с четырёх до полпятого,
чтобы разглядеть, прикоснуться, поцеловать
напоследок взрезанную морскую гладь.
это она погубила молодого Тома Гарсиа,
затянув в темно-синюю бездну вод.
оттого в четыре часа пополудни Анна-Мария
замирает на Женевской набережной, в кафе «Шалот»,
и в четыре тридцать заказывает ещё настойку,
перебираясь за стойку.
и за стойкой, готовый подставить своё плечо
незнакомке, бывший боцманом, Жан Вермель,
слушает всхлипы, чувствует, как горячо
по телу расходится знакомый хмель.
пристрастие к выпивке и разделило на «до» и «после»
жизнь молодого уволенного боцмана.
после прощального рева тем, кто на берегу,
нет больше дела до пароходного мира,
и только недавно ставший папашей Мишель Бергу
отдал бы все за то, чтобы крошку Римму
прижать к груди, обнимая Марлен,
и заслонить их, беспомощных, от проблем.
и только Полли стоит, вглядываясь в туман,
пока игрушечный пароход не сливается с небесами,
и не растворяется вместе с ним капитан,
с точно такими же грустными карими глазами,
как у дочери, которая, не в пример бездушной посудине ,
никогда не говорила с отцом, чтобы не разбивать судьбы.
Немота.
вот моя неоперившаяся мысль,
натертая графитом до блеска
возносится в первозданную высь,
чтобы низвергнуться с треском.
ошарашенная собственной немотой,
набираю полные легкие кислорода,
чтобы разразиться беспомощной пустотой,
спотыкаясь о своё обличье урода.
так выикиваю меж запылённых фраз
нечленораздельные предложения,
ударяющие не в бровь, а в глаз,
нацеленные на абсолютное поражение.
немотой своей мне не упиться,
как голодному не насытиться коркой хлеба.
раз я нема – не лучше ли птицей
вспорхнуть в голубеющее небо?
Детское
здесь стирается граница
между заумью и ложью,
мне поверить невозможно,
что теперь все эти лица
в ясном свете различились,
как я нынче одинока!
как поверить, что глубоко
разногласья коренились?
как поверить, что из детства
пронесённые любови
клеились на честном слове
в закоулках горе-сердца?
как принять, что нам, недавним
детям, вскормленным волчицей-
лесом надлежало разлучиться,
в душу боль закинув камнем?
точно проволока шею,
осознание петлей
затянуло облик твой,
потревожить я не смею.
ты останешься навеки,
первозданность детских уз,
неразгаданный союз,
заключённый в человеке,
здесь стираются границы
между выросшим и детским,
мне б хоть раз ещё согреться,
поглядев на эти лица.
все границы – к черту, к бесу!
хоть бы раз ещё меж вами,
время меряя словами,
возвратиться в наше детство.
В волнении
восьмерится год, подступает августом,
месяц короток, ночи медовые долговеют.
время замедляется, крадётся ласково,
щеки закатные все застенчивей розовеют.
чресла земные наливаются соком дынным,
кое-где ещё краснеют земляничные ягоды,
одежда пропахла костровым дымом,
на жаре пар поднимается от воды.
кожа отливает кофейной бронзой,
голова от воздуха туманная и тяжелая.
с ветки на ветку перепрыгивают лесные бонзы,
преодолевая расстояния сосновые.
уцелевшие участки леса срезаются
игрой светотени, солнечным рубанком.
ветер по озерной глади
с ноги на ногу переминается,
отражение колыхается, точно юбки цыганки.
ночи лунные, на открытой местности
пробирает дрожь, не только от прохлады,
но и от трепетного ощущения неизвестности,
чувства, что нечто необъяснимое обитает рядом,
стоит только руку протянуть – пальцами
дотянешься до самой августовской сути,
и прочие месяцы покажутся самозванцами,
покажутся бессмысленными и глупыми до жути.
нас зовут по домам, незаметно настало «поздно».
вымоем руки, липкие от арбуза.
Конец ознакомительного фрагмента.