Мать неподвижно смотрела на собственные ноги, укрытые одеялом.
– Подай‑ка мне ту коробку с туалетного столика, – распорядилась она.
Красная деревянная коробка, на крышке вырезаны стилизованные фигуры мужчины и женщины. Индийская поделка. Мать открыла шкатулку, высыпала на кровать свои украшения.
– Красивая вещь, – похвалила она, поддевая пальцами уголки шкатулки чуть пониже петель. Дно отвалилось, словно нижняя челюсть хищника, и на простыню выпали два листка бумаги. – Как видишь, на крышке – влюбленные, а под фальшивым дном – их тайны.
За окном свет пожелтел, солнечные лучи проникали сквозь расплывшуюся, как старый синяк, тьму. Все сильнее сгущался, давил воздух, и теперь уже обе женщины обливались потом.
– Ты бы лучше села, – посоветовала мать и потянулась за очками, однако не надела их, а так и держала, сложенные, перед глазами.
– Меня ждет потрясение? – спросила Анна.
– Думаю, да. Я покажу тебе твоего отца.
– Ты же говорила, фотографий не сохранилось.
– Я лгала, – спокойно ответила мать, передавая ей первую из хранившихся в шкатулке бумаг.
На обратной стороне была надпись: «Жоаким Рейш Лейтау. 1923». Анна перевернула снимок и увидела молодого человека в летнем костюме.
– Что с фотографией? – удивилась она. – Неудачное освещение? Или выцвела со временем?
– Нет, именно таким он и был.
– Но… он кажется здесь очень смуглым.
– Вот именно. Он индиец.
– Ты же говорила, что он португалец!
– Наполовину. Отец служил в португальском гарнизоне, а мать была из Гоа. Жоаким был католиком и подданным Португалии. Его мать… – Одри даже головой покачала, не в силах передать восхищение, – его мать была красавица. Ты, к счастью, пошла в нее. Отец… что ж, он был неплохой человек, насколько мне известно, но что до внешности… Возможно, у себя на родине португальцы красивее…
– Мой отец был индийцем!
– Наполовину.
Анна поднесла фотографию к окну, однако солнечный свет успел уже померкнуть, так что ей пришлось опуститься на колени возле прикроватной лампы, чтобы как следует разглядеть незнакомые ей черты.
– Ты похожа на его мать… не такая темненькая, и все же…
Анна сжимала фотографию, словно это была живая плоть и из нее можно было извлечь нечто человеческое, подлинное.
– Почему же ты не осталась с ним? Из‑за холеры?
– Это случилось до холеры.
– Что случилось до холеры?
Мать снова обтерла шею и лицо влажной тряпкой.
– Скоро переломится, – вздохнула она. – Погода переломится.
– Все умерли во время холеры, ведь так?
– Мои родители умерли в холеру, но уже в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. А это случилось в двадцать третьем.
– Вы поженились в двадцать третьем? Я родилась в тысяча девятьсот двадцать четвертом, значит…
– Мы не были женаты. Все произошло по‑другому.
Где‑то над Тутингом или Балэмом раскатился гром. Теперь лишь прикроватная лампа освещала комнату, но и та вдруг замигала и погасла. Две женщины замерли неподвижно в призрачном мерцании надвигавшейся грозы.
– Это и была твоя исповедь?
– В том числе. Потом отец Харпур читал мне свои стихи на смерть отца. Очень помог мне. Впервые я начала понимать, что к чему… понимать себя. Как я была глупа. Я влюбилась в Жоакима, влюбилась до безумия. Просто с ума по нему сходила. Мне было семнадцать, я получила строгое католическое воспитание.