Обнаженные, они сидели каждый на своем краю дивана, обратившись лицом друг к другу, ее колени зажаты между его коленей, один стакан вина на двоих и одна сигарета. В комнате темно. Карл спросил о ее семье, и Анна принялась рассказывать о своей матери – настоящей, не из легенды – и о Роулинсоне с деревянной ногой (правда, не называя имен). Рассказала о том, как мать сплавила дочь в Лиссабон, чтобы та не услышала, как стучит по ночам деревянная нога, не увидела бы, как с вечера протез оставляют отдыхать у двери, а по утрам натирают воском и полируют, дабы Роулинсон во всей красе отправился на работу. Фосс хохотал, качая в изумлении головой: в жизни не слыхал, чтобы женщина такое говорила! Потом он спросил об отце. Отец умер, и больше о нем ничего не известно. Анна потупилась.
– Давай оденемся и пойдем погулять, – предложила она вдруг. – Вместе. Как обычно делают… после этого.
– Здесь небезопасно, – возразил он. – Не тот это город. Все следят за всеми. А нефть, как ты сама говоришь, дело деликатное.
– Нефть, – повторила она, отводя глаза.
– Одно дело встретиться на коктейле, Анна, однако…
– Я хочу, чтобы ты звал меня Андреа, – перебила она.
– Андреа?
– Не спрашивай. Называй меня так.
Фосс поднялся, выглянул из окна, осмотрел площадь и – насколько хватало взгляда – Сады. Снова уселся на диван и шепнул ей с поцелуем:
– Мне было любопытно, как ты собьешь со следа Уоллиса.
– Ты знал, – сказала она и на этот раз не отвела взгляда.
– Я видел, как ты входила в Базилику.
– В любой церкви найдется несколько выходов, – пояснила она. – И давно ты знаешь?
– Графиня докладывает Волтерсу, – ответил он, сожалея, что и сюда, в их комнату, проникла шпионская работа. Словно завелся грохочущий механизм и уничтожил тишину. – И другие тоже тебя видели.
– Недолго же я продержалась.
– В Лиссабоне все про всех знают, – сказал он и тут же добавил, словно эта мысль только что пришла ему в голову: – Надо продержаться, выжить, уже недалеко до конца.
И забыть хоть на время о Бичеме Лазарде, который летит в Дакар, о другом самолете, который покажется в небе над Дрезденом, когда листья начнут желтеть и багроветь.
– Уже темно, – настаивала Анна. – Пойдем прогуляемся. Ты будешь держать меня под руку. Я кое‑что покажу тебе.
– Вместе нам выходить нельзя, – сказал он. И объяснил, как добраться до маленькой церкви в Байру‑Алту.
Весь день и начало вечера Оливье Меснель провел на полу своей комнаты. Комната дышала жаром, как доменная печь, а тонкий матрац на кровати был набит какой‑то гадостью, вроде костяной муки, так что в любом случае комфортнее было на полу, на протертом коврике. Все равно уснуть он не мог, взвихренные мысли не давали покоя, допрашивали его, словно притаившийся во тьме жестокий инквизитор: с какой стати русские выбрали для этого задания именно его? Как могли подумать, что он, Оливье Меснель, способен сделать это?
Его желудок, давно пережженный кислотой, превратился в истонченную, бесполезную требуху. О пищеварении Меснель забыл, как забыл изученное в школе на уроках биологии. Твердого стула у него не было с незапамятных времен, и каждое испражнение давалось с такой болью, что он невольно проверял содержимое унитаза: не исторг ли он заодно и кишки. Он превратился в скелет, но скелет, наделенный разумом, и разум продолжал скрестись, зудеть как ночной комар над ухом.
Наконец Меснель поднялся на тонкие дрожащие ноги, нелепые в узких штанинах кальсон, впалая грудь вздымалась под превратившейся в тряпку майкой.