Все равно как если бы сто глашатаев протрубили — Эрфана больше нет!
Об этом сказало и Межмирье. Сытое, какое-то ленивое, благостно расползающееся. Легко скользнувший туда, лежал он, покачиваясь в красноватом тумане тропы, и ждал стражей. Стражей не было. Долго. Это означало еще один удар, от которого не оправиться: Эрфан забрал его сердце и растворился в Межмирье.
Джерри искал зеркало. Ощущения были чудовищны. И отражение не опровергло их. На отекшей вздувшейся ткани были разноцветными язвочками утоплены драгоценности. Он не знал, временно ли это, а может, так всегда и будет — подушка вместо физиономии.
Но зрелище своего недавно родного лица оказалось кошмарным. Плакать не получалось. Кидаться было некуда. Удивляясь собственному спокойствию, Джерри подобрал удавку Эрфана, перекинул через любимую крестовину в обеденной зале, закрепил, встал на стул, одел петлю на шею, оттолкнулся…
Нет, петля не порвалась, не поломалась крестовина, не прибежали слуги на помощь. Все было гораздо позорнее, правда, Джерри? Ты струсил. Твое отговаривающееся инстинктом самосохранения сознание услужливо подсунуло мысль про ножик-выкидушку в поясе. А рука выхватила этот самый ножик, и спустя секунду конвульсивных подергиваний в воздухе ты уже сидел на полу, сжимая разрезанную петлю. Тело желало жить. Желало длить себя даже и такой ценой. Тренированное и наглое, оно стояло на страже своих животных прав.
Ты побежал, Джерри. Потом перешел на шаг. Добрался до кухни, а весь нехитрый персонал как раз сидел там за ужином. Вопль из их глоток очень подбодрил тебя. Зеркало не оказалось ни заколдованным, ни кривым. — Я больше никогда не приду сюда, в этот дом. Никогда, — проговорили распухшие губы. — А если я и вправду последний, то и никто не придет. Собирайтесь. Я выведу вас обратно. В обычный мир. Сейчас. Собирайтесь.
Ты вернешься в замок, потому как вспомнишь про лошадей в конюшнях. И про то, что теплая осень уступит место холодной зиме. Отыщешь первый попавшийся плащ и сапоги, постоишь на пороге своей норы-комнатенки. И почти уже уйдешь, но заметишь белый листочек на разобранной кровати. Записка. Литые буковки знакомого почерка.
«Надеюсь, ты жив. Скорее всего, жив. Я извел остатки хорошей мази — двенадцатитравника.
Уже слышал хоть один призыв в свой адрес? Помнишь, в начале обучения я сделал тебе подарок. Хорошая традиция завершить обучение тоже подарком. Твое сердце я не отдал Межмирью. Последнему Иноходцу оно может пригодиться. Я спрятал его. В надежном месте. Туда не попасть по туманной тропе, там свои законы, своя магия. У тебя есть максимум десять лет перед тем, как ничего уже нельзя будет вернуть обратно. Помни, чем больше срок — тем сильнее отчуждение, тем больнее будет контакт. Но попробуй получить назад свое никчемное сердчишко у самого жадного народца в мире, мышка Джерри, и, если тебе это удастся, можешь, так уж и быть, считать себя Иноходцем. Не подписываюсь. Ведь ты меня узнал? Прощай.»
Ты продал лошадей на первом же постоялом дворе — и рыжую красотку Рассвет с длинноногим малышом Лучиком, и разозленно фыркающего Пирата, и флегматичного Горца, и охромевшую недавно Яблочко, и двух пони. Собрал деньги в кошелек, а ночью пришел первый призыв. Настойчивый, до головной боли. Люди звали Иноходца. Не заснуть, не отвернуться, не спрятаться. Не снять маску. Никогда. Вот чего хотел Эрфан — невозможности увильнуть от обязанностей.
Ты был на удивление удачлив в первых схватках, Джерри. Богиня — Счастливый Случай по-матерински обернула тебя своим сияющим крылом. Это значило лишь то, что легкой смерти не выйдет.