Последний взмах ножа — и он будет расколот. Ты хочешь этого, Иноходец Джерард? Давай!
Ты очнулся, полузадушенный Эрфаном, примотанный в несколько веревок к большому каменному столу на крыше особняка. Заходящее солнце, ласковое, теплое, подмигивало из-за спины учителя. Он смотрел прямо тебе в глаза двумя фиалковыми безднами. Не к чему взывать. Нет ни бога, ни дьявола. И ничего человеческого. Лишь дух Межмирья, свободный и безумный. Незаконное дитя Хаоса.
— Десять лет, — монотонно заговорил он чужим голосом, — я не знаю покоя и не помню сердца в своей груди. А было ли оно вообще у меня когда-нибудь? С шести лет видеть одни и те же сны, каждую ночь убегать от зубастых чудовищ, но в одиннадцать получить случайное спасение — ученичество. В восемнадцать настало время, к которому никто не готов — время покидать гнездо и лететь самостоятельно. Я взял в руки маску и отдал сердце Межмирью, и отдал себя пути Иноходца. На следующую ночь последний раз по туманной тропе нас шло двое, я и Аральф. В мир людей я вышел один. Завтра я пойду искать своего учителя. Межмирье примет меня. Межмирье будет ждать следующего Иноходца. Но его не будет!! Если я сейчас ошибусь… Ты не сумеешь надругаться надо всем, что мне дорого, чему я служил, чему отдали свои усилия и жизни другие. Ты не будешь топтать. Не сможешь бросить, уйти, отвергнуть. Людям нужен Иноходец. Я, Эрфан, был и ухожу. Ты — будешь. Не отважишься не быть.
Эрфан взял его обеими ладонями за щеки, сжал, нахмурился:
— Неужели ты думаешь… Если бы она выбрала меня, все равно другое сердце не отрастишь в груди. Всю жизнь не согреть, как постель в холода. Всю жизнь не переписать. Ты еще познаешь это. Тебя будут сторониться и будут чувствовать, что ты не полностью человек. От тебя будут отворачиваться ради ясноглазых куртизанчиков. Думаешь, ты хорош собой? Может, и впрямь… Но нет предела совершенству, мышка моя. Все еще можно улучшить! Будешь неотразим.
Привязанный дрожал, предчувствуя нечто жуткое, но ничего пока не понимая в сбивчивой тираде учителя.
— Их было двести одиннадцать. Двести одиннадцать Иноходцев. И когда число сравняется с числом выходов… Оно сравнялось!
Эрфан потряс маской, а потом разжал ладонь — и там так нестерпимо сверкнуло. Все камни, споротые с маски, лежали аккуратной кучкой.
— Я полдня перерисовывал у-узор. Ты постоянно будешь слышать эти стоны, эти вопли, эти мольбы. Не сможешь не ответить! Они будут звать тебя — днем, ночью, будут жаловаться, будут просить прийти.
Эрфан заикался, и даже порой говорил с непонятным акцентом. Впервые Джерри заметил, что у учителя дрожат руки.
А потом заметил и ее.
Иглу.
Маленькую иголку с неострым, немножко скругленным концом, с изящным ушком. Простую иголку с хвостиком из тоненькой шелковой (шелковой ли?) ниточки. Эта игла в дрожащей руке Эрфана была неподвижной картинкой все то время… пока…
— Не дергайся, — предупредил Эрфан и осторожно положил лиловый алмазик на переносицу лежащего и спутанного по рукам и ногам парня. — Я буду стараться, но работа тонкая. Дернешься — лишишься глаза. Потерпишь — и все будет кра-асиво…
Он так и не сумел потерять сознание. До последнего крика, до последнего камня.
До последнего стежка. Все время — видеть, чувствовать. Помнить. Еще в начале развяжись веревки — и Джерри убил бы Эрфана, легко, не задумываясь. Потом он готов был умолять, обещать все что угодно, как угодно унижаться. А по завершении… путы были срезаны, а Джерри все еще лежал на камне, скорчившись, ослепший от слез и крови, обессилевший от мучений. Лежал там и ночь, и следующий день, и никто не приходил.
В какой-то момент он осознал, что никто и не придет. Гнетущая, сиротская тишина висела над замком.