– До свидания… – прошептал Марат.
Мальчики посмотрели на лицо Пашки, плавающее в солнечных бликах за оконным стеклом. Они подняли по правой руке, приветствуя друга, и печально поплелись к калитке: что же им теперь делать?
21
Пашка был напуган словами матери о больнице, ведь тогда он уже не скоро вернётся к своим товарищам и к их общим забавам, к тёплому ветру, под вольные кучевые облака, плывущие в лучезарном небе, к духовитым полям и душным лесам, к поросшим мать-и-мачехой и ракитами берегам Дульки, и к её вяло текущей мутной водице.
Конечно же, он не желал в такое прекрасное лето, в его последний месяц, лежать в больничной палате, пропитанной запахом лекарств. И лежать дома, выздоравливая, он также был не согласен. Нельзя было терять не только дня, а даже часа. Да что там! Невозможно было позволить себе потерю самой малюсенькой минуты, сидя в четырёх стенах.
Пашка злился, досадуя на собственный организм, который оказался совершенно никуда не годным: чахлым, хлипким, малосильным и просто никчёмным! Но разве можно такое изменить? Поэтому он безропотно сносил надзор матери, ожидая, когда же отступит хворь.
Паша весь день коротал в доме, перемещаясь между кроватью и диваном: он спал, смотрел телевизор, пытался читать книжки, из тех, что задала на лето для внеклассного чтения училка по литературе Марья Ивановна, особенно усердно и прилежно боролся с температурой, кашлем и насморком, выполняя все требования матери, между прочим, злился на ребят за то, что они, скорее всего, ушли туда, переживал о том, что они успеют много чего там сделать без его, Пашки, бдительного присмотра.
"Что же они там натворят? Всё ли так, как надо, как правильно и полезно для дела и уюта… всё ли верно, так ли?" – непрерывно вертелись-крутились одни и те же мысли в голове у Пашки.
Приблизился и наступил поздний вечер.
Товарищи Павла уже давно должны были возвратиться в свои дома. Но к нему они так и не зашли.
22
Макариха, бабка со вздорным, неуступчивым нравом, худосочная, проворная, шестидесяти шести лет от роду, неподалёку от ручья вбила в землю колышек и привязала к нему козу Маньку для дневной пастьбы. Она подняла голову и увидела в промозглом пятичасовом утреннем тумане двух мальчиков, Марата Капушкина и Валентина Ласкутова, идущих с удочками по просёлку позади огородов.
Оставив козу самостоятельно набивать утробу сочной травкой, она поспешила на двор Шурки Маркова, чтобы попросить его, как это уже не раз бывало, пособить по хозяйству, а именно: залатать маленькую дырочку на крыше сарая. Ей надо было торопиться, пока Шурка не покончил с утренней трапезой и не ушёл на совхозные поля, чтобы пахать, удобрять, корчевать, орошать и жать. Но, узрев тех же мальчиков, выбирающимися через заднюю калитку двора Дубилиных, и исполняющих это по-воровски аккуратно, да к тому же без Павлика и без бывших при них несколькими минутами ранее рыболовных снастей, она приостановила свой скорый ход и призадумалась, – это наводило вздорную Макариху на определённые мысли, и все они были не в пользу мальчиков.
В глубине её чёрных глаз, всё таких же зорких, как в молодости, но ставших более въедливыми, блеснул огонёк, неприятный для всякого, к кому они были обращены в такой момент. Она зажевала ссохшимся ртом, что-то нашёптывая.
Мальчики вернулись на просёлок и как ни в чём не бывало продолжили прерванный путь.
Призывное блеяние козы Маньки, видевшей хозяйку, отвлекло Макариху от наблюдения, и она тоже возобновила начатый, но оборванный необходимостью путь. При этом, замышляя недобрые сплетни, она не ленилась следить за направлением движения ребят.
Позже она непременно заглянет к Дубилиным и выскажет им всё, что думает об увиденном, и не позабудет обговорить то, как следует и как не следует вести себя детям, чего им не надо удумывать и планировать, чтобы не тревожить родителей, – а родителям надо внимательнее и усерднее следить за своими отпрысками, чтобы потом самим же не плакать и не сокрушаться, и не краснеть.
"Да! Очень даже будет хорошо, если всё это можно будет выговорить. Кабы подвернулся случай", – подумала Макариха и скрылась между огородами.
По низине стлался туман, а над горизонтом озорно сиял, изливая пока ещё слабое тепло, оранжевый солнечный блин.
Марат с Валей благополучно миновали небольшой пруд – его чёрная водная гладь дышала, укрываясь клубами пара. Пруд был в низине, под горкой, на которой разместились Верхние Устюги. Мальчики уверенно направлялись к утреннему лесу, виднеющемуся за крайними деревенскими дворами. Они поднимались над туманом, который начинал таять.
23
Павлик во всю ночь спал тихо, неприметно, уподобясь ликом розовощёкому младенцу. Ничего особенного ему не грезилось и не виделось… разве что умиротворяюще шумящий кронами лес, стоящий на высокой горке под чистой голубизной вечернего неба…
Мать, помня о былой ночи, неоднократно подходила и смотрела на сына, всякий раз дивясь его покою и той едва уловимой нежной улыбке, что припоминалась ей от его младенческих лет.
– Ну, слава богу, – молвила Раиса Ильинична и беззаботно засыпала подле тёплого бока мужа.
Потом её словно что-то толкало, и она бестолково садилась в постели. Соображала чего-то. А после, вспомнив, в который уже раз шла к кровати сына. Но Пашка по-прежнему спал как наивное малое дитя.
Поутру, когда рассеялся туман, а остуженная земля ещё не успела обогреться солнцем, Паша поднялся с постели лёгким и бодрым – будто и не было менее суток назад бродящих, скитающихся по его молодому организму, разрушая и загаживая его, зловредных микробов, принудивших мальчика тяжело и даже мучительно болеть.
Паша улыбнулся солнышку, заглянувшему в боковое оконце тугим пыльным лучом.
Паша плавно, неторопливо покружился, следя глазами за пылинками, предательски оголёнными светом грядущего дня.
Он откинул простыню и, шустро соскочив на пол, в одних трусах выбежал на терраску.
– Привет, ма! – торжественно и даже ликующе возвестил Пашка о своём полном выздоровлении, выставляя на обзор своё худосочное детское тельце, и расплылся в довольной улыбке.
– Вижу, вижу, – проговорила мать, улыбаясь в ответ. – Выздоровел, значит?
– Ага!
– Ну, что же… ночью я тебя смотрела – спал спокойно, температуры не было…
– Я пойду гулять!
– Подожди же! Сначала умойся и поешь, а уж потом…
– Ладно, ладно!
Паша выскочил за дверь, на утренний воздух, до росистой травы, под нежно греющее солнышко, к птахам и к высаженным вдоль забора и на клумбах благоухающим ноготкам, макам, астрам, колокольчикам, георгинам и пионам.
– Одень сандалии! – грозно крикнула мать.
Немного постояв на холодной мокрой траве, Паша вернулся на терраску и нацепил на ноги красные сандалии: он стоял бы более на мягкой траве, но ему мешало то напряжение, что появилось у него внутри из-за невыполненного в ту же секунду наказа матери, – потревоженная совесть не давала ему полноценно дышать вольным духом, полнёхонько набивать им зачахшую было грудь и во все глаза, жадно, смотреть на богатый до чудес прекрасный мир, чтобы запомнить его как можно тщательнее, ради пополнения личного багажа, набираемого в самый значимый период жизни – в детстве, – этот багаж неотлучно последует за мальчиком, слепит его как неповторимую личность, во многом предопределит его будущие свершения и неудачи.
Паша посетил деревянную уборную позади сарая и весело поскакал на грядки. Выбрал наиболее симпатичный огурец. Сорвал его, омыл под краном и уцепился за него зубами – надломил. С умилением щурясь на новый яркий день, он с удовольствием захрумкал огурцом, подготавливая себя к плотному завтраку, которым его обязательно сейчас попотчует мама. Утренние тени выделяли посадки и предметы, которыми был захламлён огород, настолько отчётливо, что казались неправдоподобными…