— Ты вот что: когда успокоимся, ты как-нибудь подъехай к ней… Хитростью как-нибудь. Не может быть, чтобы нельзя узнать… Что, в чужой стране, что он? Поумней как-нибудь… Не кричи, а поспокойней. То, се, мол, может, привет передать… Да не может быть, чтобы нельзя было узнать! Я его приведу, подлеца, и — носом в пеленки, как кота: вот теперь твое место здесь, здесь… Гады золотушные. Ишь, научились как!.. Прямо не жизнь, а малина. Ну, нет!..
— Да что нет-то? Что нет-то? — рассердился вдруг Костя на отца. — Что сделаешь-то?
— Что сделаю? Приведу и поселю здесь жить: вот тебе, друг ситный, твоя семья: жена и сын.
— А он пошлет тебя… И все. И ничего ты не сделаешь.
Отец строго уставился на сына… Но, видно, и сам тоже подумал: а что, действительно, тут сделаешь?
— Сде-елаем, — сказал он обещающе, но развивать эту мысль дальше не стал, — нечего развивать, вот и не стал. Сел, закурил опять. Курил и смотрел в пол безнадежно. Пальцы рук его чуть тряслись.
Косте стало жалко отца. Ничего он не сделает, подумал он. Что он может сделать? Покричит-покричит, а будет все как есть. Но если пожилой отец ничего не может сделать, тут же подумал Костя, то мне-то грех оставлять беззащитными сестру и племянника. Это уж… извините.
И решил Костя: не надо кричать, не надо суетиться, надо спокойно, железной рукой восстановить справедливость. Эти волосатики, правда что, собрались легко жить (почему-то он был уверен, что отец Антона — какой-нибудь из этих, каких он часто видел во дворе с гитарой)! Самого Костю как-то миновало это поветрие — трясти космами и до одури бренчать на гитаре, он спокойно презирал обтянутых парней, сторонился и следил только, чтобы у него с ними не случилось драки: волосатики ходили стадом и не стыдились бить кучей одного.
Костя решил, что он все равно узнает, кто отец Антона. А там уж видно будет, что делать.
И Костя узнал.
Дня через три, когда все малость успокоились, он потихоньку перерыл сумочки сестры, карманы ее пальто и курточек — и нашел, что искал: записную книжку. В книжке — номера телефонов. Костя стал внимательно изучать эти номера. Тут были телефоны подружек, рабочие телефоны (Алевтина работала на почте), телефоны каких-то тетей… Но того, что было нужно, не было. Тогда Костя набрал телефон первой попавшейся подружки Алевтины. Светы какой-то…
— Света? — спросил он вежливо.
— Да-а, — пропел ему в ухо голосок. — Кто это?
— Света, это брат Алкин… Слушай сюда, у нас же это… прибавление…
Света молчала.
— Знаешь, да? — продолжал Костя игриво.
— Да, — сказал в ухо голосок. — Знаю.
— А чего же он не звонит? А?
— Кто, Игорь?
— Да, Игорь-то. Чего он?
— Но они же… — Света, видно как, спохватилась, помолчала и сказала: — Я не знаю.
— Что «не знаю»? Чего ты хотела сказать?
— Не знаю…
— А кто он, этот Игорь?
— Не знаю.
Все, теперь она не с лезет со своего «не знаю». Ну, хватит и того, что успела сказать.
— Что же вы такие, Света? — спросил Костя как можно спокойнее. И сжал трубку, аж пальцы побелели.
— Какие? — удивилась Света.
— Да лахудры-то такие… Что, совсем, что ли, дуры полные?
Света положила трубку.
Игорек… Ну, держись, Игорек… Собака!
Костя походил возле телефона-автомата… Как умней повести дело? Надо же этого Игорька еще добыть!
«Э! — догадался Костя, — да эти же и знают, с гитарами-то. Чего я?..»
И он подошел к одному, к тоскливому… Этот тоскливый был, видно, с похмелья по воскресному делу, сидел один на скамеечке под березой, устало и одинаково смотрел перед собой — ждал, что ли, кого.
— Что такой задумчивый? — спросил Костя, присаживаясь на скамейку.
Тоскливый повернулся к нему… Глаза круглые, неглупые, несколько усталые, но тотчас засветились любопытством и неким немым ожиданием.
— А чего? — спросил он.