Он ещё не реален, но уже порождён сознанием. Он среди нас. Он превращался из ядерного гриба в лицо без глаз, он ностальгировал по огням Хиросимы, он жаждал повторения.
Видение испарилось, когда зазвонили молчавшие много лет вокзальные часы. Но все мы знали, что призраки ещё вернутся.
Нет, я не скажу вам, что Остров самое чёрное и злое место на земле. Он не лучше и не хуже. Просто есть здесь нечто, что заставляет вселенную сходить с ума. Здесь в это верят, здесь этим живут, почему же этому не явиться сюда собственной персоной, раз уже Христос недоступен?
Мы шли домой молча, думая каждый о своём. Страха не было, мы давно растеряли его весь по ступенькам своей обшарпанной жизни. В этой реальности гибель человечества не так страшна, как протекающая крыша. Мы жили сегодняшним днём, у нас в рюкзаке было пиво.
Я знал свою миссию, я следовал своему пути, я знал, что и зачем я сделаю очень скоро…
***
Раст
Мне снилось, что я бегу в темноте. Это всегда во сне, когда нет возможности убежать. И твоё тело словно тебе не принадлежит, как и вся твоя души и вся твоя жизни. За мной гонятся огромные собаки размером с лошадь. От их лая закладывает уши. С их клыков сочится пенистая слюна вперемешку с кровью. Их шаги быстры и легки. За ним несутся всадники и целая вереница рогатых тварей. И я могу разглядеть всё, даже отблеск луны в мёртвых глазах, даже узоры и руны на их доспехах. Они уже близко. Я спотыкаюсь и останавливаюсь. Они размером с небо, они затмевают далёкие горы и луну, они больше, чем я вообще могу увидеть и осознать. Мертвые лица заглядывают мне в глаза, они словно есть и будут внутри меня. Словно я смотрю на себя, через них; и от этих взглядов мне больно как от тысячи стрел. Они ловят меня сетями как рыбу, я путаюсь в человеческих волосах, липкой паутине, сорной траве. И я теперь с ними. Навсегда. Навсегда в этой бешеной погоне, которая никогда не достигнет конца и края…
Я просыпаюсь всё ещё скованный сонным параличом, и ужасные всадники кружатся по моей комнате. Тело сводит, пересыхает в горле, деревянные конечности онемели, а глаза остаются полуоткрытыми, всё ещё транслируя жуткий сон на стены комнаты.
И мне ясно, что всё неспроста. Этот кошмар реальнее моей жизни.
***
В гостиной было шумно. Все наконец-то собрались делиться своими историями. Здесь все привыкли к призракам, но явно не к дерьму такого масштаба.
— Не знаю, как у вас, но я бухал и ничего не видел, — ответил Джон, опрокидывая в себя виски.
Кажется, бухло у него никогда не кончалось.
Йон рассказывал про происшествие на вокзале. Раст про свой реалистичный кошмар.
— Во всём этом я вижу черты дикой охоты, — продолжил Йон. — Это странное явление, ведьмы рассказывали мне о том, что накануне великих бедствий, но небу скачет свора призраков. Их возглавляет Герн-Охотник, воплощение самого дьявола. Все умершие присоединяются к этой безумной охоте, все грешные и заблудшие души. Думаю, в наши времена дьявол вполне может принять любой образ, в том числе и Призрака Вьетнамской войны.
— Дикая охота, говоришь? — впервые подал голос Джон.
До этого он сидел неподвижно, почти сливаясь со старым потрёпанным креслом. Эта история привлекла его неподдельное внимание.
— Я, конечно, не ебу, что такое Дикая Охота, но про призрачных всадников слышал, неоднократно. Про них ещё Джонни Кэш пел в «Riders in the Sky». Это призраки ковбоев, которые скачут по небу и пасут скот самого дьявола. Скот всё время убегает от них, а они силятся догнать его, но никогда не догонят, и это длится вечность, — он произнёс это заниженным почти театральным шёпотом, от которого по спине невольно пробегали мурашки. — Это ещё не всё… Мой дед часто рассказывал, что незадолго до Второй Мировой видел призрачных всадников в закатном свете. Их можно было бы принять за облака, но слишком быстро они неслись по кромке неба, прямо вдоль горизонта.
Закончив мини-представление, он приложился к бутылке виски.
— Это же почти как всадники апокалипсиса? — спросила Эстер. — Только они не видения несут, а голод, болезнь, войну и смерть.
— Посмотрим, это ещё не апокалипсис, — вздохнул Рух.
— Я спать. Этот разговор всё равно ни к чему не приведёт. В данном случае, нам всё равно ничего не изменить. Всё просрано к чертовой матери. Одно лишь «но» — в загробной жизни лучше никому не станет. Прекращайте мечтать про рай — мы в аду! Спасение души сейчас подобно попытке к бегству крыс с корабля! — с этими словами он встал и направился наверх, по дороге споткнувшись о стул.
========== Часть 7 ==========
— Что ж, Расти, я обещал тебе когда-нибудь рассказать про себя, — вздохнул Джон. — Настоятельно прошу тебя запомнить всё и не перебивать. А ещё откупорь большую бутылку виски.
Джон полез в ящик стола и извлек оттуда несколько кассет и каких-то бумаг.
— Моё настоящее имя Лоранс Дешани. Досталось от предков французов, некогда приехавших в Луизиану. Это обложка дебютника моей группы «Eros&Thanatos» 81-го года, моё проклятье и моё детище. Но обо всём по порядку.
Раст взглянул на буклет, где в центре композиции из четырёх человек стоял белокурый Джон с безумным макияжем и начёсанными волосами, в рваной майке с множеством цепей. Он выглядел гораздо свежее, чем сейчас, а прошло всего-то 5 лет.
— Я слышал эту группу, хотя для меня это слишком лайтово и мудрёно.
Джон остановил его:
— Я же просил не перебивать. Это будет долгая история…
Я родился в 59-м году, в семье битников. Мой отец был джазовым пианистом, а мать рисовала картины. Дела у них были не очень, так что мы часто голодали и переезжали из одной обшарпанной квартиры в другую. Всё что я видел — это вечные скандалы и нехватка средств. Мать упрашивала отца бросить играть по кабакам и пойти, наконец, устроиться на завод. Сама же она также отрицала работу, ожидая, когда же наконец состоится её феерическая выставка. Постепенно к скандалам добавился ещё его алкоголизм и её наркомания. Хорошие у меня гены, одним словом. Дома был проходной двор из всяких деятелей андеграунда, на деле просто из бомжей и алкашей. Целыми днями я был предоставлен сам себе. Я сидел в углу и рисовал своих внутренних демонов на обрывках обоев.
Мне было лет 5, когда родители взяли чего-то не того, а на утро просто не проснулись. Вместе с ними ещё парочка человек отъехала. Я почти ничего не помню. Я провёл несколько месяцев в приюте, пока дед с бабкой, наконец, меня не разыскали. Они были полной противоположностью моим родителям в плане благополучия. Однако я так и не заметил с их стороны особой любви к себе.
Я переехал в Луизиану, в своё, так называемое, родовое поместье. Дед с бабкой считали себя настоящими южными аристократами с фамильным древом, доходящим до героев Гражданской Войны и французской знати. В каждой комнате этого треклятого особняка на стенах висел флаг Конфедерации, а утро начиналось с прослушивания «For Bales». Каждое воскресенье мы ходили в церковь; дед тщательно следил, чтобы там не было ни одного чёрного.
Меня могли избить за любую провинность, будь то невыученная молитва или отказ от занятий музыкой. Я тогда пел в церковном хоре и играл на пианино. Им всем хотелось, чтобы я не вырос таким, как моя мать. Ими управлял страх потерять меня. Я не курил марихуану в школе, не зажимался с девчонками, не ходил на вечеринки, хотя я жил в Новом Орлеане! Самом порочном городе Соединённых, мать их, Штатов! Что я помню? Пряники в разноцветной глазури на Марди-Гра, церковь по воскресеньям, грохот уличных чёрных оркестров, засушливые жаркие ночи и смрад болот. Друзья? У меня не было тогда друзей. Я был слишком странным.
Я знал, что есть другая жизнь — есть ласковый шёпот моря, есть вино и женщины. И всё это было где-то далеко. Где-то за пределами моей тюрьмы.
Благодаря усердному давлению моих опекунов, школу я закончил уже в 15 лет. В ночь выпускного бала я просто сбежал из дома, раз и навсегда. Спёр деньги у деда и напился вусмерть, и проснулся в каком-то притоне вместе грязными хиппи и клопами, словно время повернуло меня назад в моё детство, в личный ад моих родителей, в 60-е; героин и кислота. Мамочка тоже любила накачать меня наркотой, чтобы я спал спокойно и не мешал им тусить.