Мисс Хоз расточала улыбки мисс Питен-Адамс и без умолку болтала о роли миссис Ловейт. Она постаралась наглядно показать, насколько хорошо понимает характер этой роли. Внезапно ее облик изменился, и она приняла позу усталой светской дамы.
– Вы так не думаете? – воскликнула она, отбрасывая облик и манеры миссис Ловейт, будто скинула плащ небрежным движением плеч.
Имоджин изумленно заморгала. Это было самым странным зрелищем, какое ей доводилось наблюдать. Только что мисс Хоз была несколько усталой, капризной и жеманной красавицей, а в следующую минуту уже стояла перед ними в облике юной свежей девушки с невинным лицом.
– Вы не согласны? – спросила она мисс Питен-Адамс, несколько ошарашенную избытком энергии, источаемой мисс Хоз.
– Да нет, – слабо ответила та. – Вы совершенно правы. Боюсь, у меня немного болит голова. Может, мы возобновим этот разговор, когда начнем репетиции, после ленча?
Мисс Хоз одарила ее лучезарной улыбкой:
– Я к вашим услугам, когда вам только будет угодно.
– Конечно, – пробормотала мисс Питен-Адамс.
– Моя мать, – сказал Рейф Имоджин, – всегда сдабривала любителей хорошей дозой профессиональных актеров. И ты видишь, почему она это делала. Мы будем ощупью искать путь, натыкаясь друг на друга, а мисс Хоз, как она ни молода, поможет нам подтянуться.
– Да, – согласилась Имоджин. – Хотя я не уверена, что мисс Питен-Адамс хочется, чтобы ее подтягивали.
В этот момент Гейб подвел к ним мисс Хоз. Ее реверанс был хорошо рассчитанной смесью приветствия и изъявления почтительности.
И похоже, одной только мисс Питен-Адамс мисс Хоз не понравилась. Ее тон был излишне и неуместно резок, когда она подтвердила, что мисс Хоз знает всю свою роль. И голос ее стал немного резче, когда мисс Хоз сказала, что практически знает текст всей пьесы и будет счастлива еще исполнять и обязанности суфлера, хотя, сказала она, у нее нет сомнений, что все леди и джентльмены выучили свои роли.
– Нет! – бодро отозвалась Гризелда. – Вам придется помочь мне, милочка.
По-видимому, она поняла, что мисс Хоз отнюдь не похожа на образ безнравственной актрисы, которая заманила герцога Кларенса в свои сети и нарожала около дюжины незаконных отпрысков.
Рейф потянул Имоджин прочь от начавшейся дискуссии по вопросу о том, где должен расположиться суфлер, когда Гризелда окажется на сцене, чтобы показать ей театральные декорации, развешанные по стенам.
– Мать, – сказал он, – очень любила настенную живопись. У нее в спальне висела картина, изображавшая Диану-охотницу за любимым делом.
– Господи, – сказала Имоджин, глядя на довольно искусное и живое изображение принца Гамлета на башне замка. По крайней мере она решила, что это принц Гамлет, потому что упомянутый джентльмен сжимал в руке одновременно блестящий череп и кинжал. – И эта роспись в спальне все еще не тронута?
– Отец приказал закрасить ее после смерти матери, – сообщил Рейф.
– Почему? – нахмурилась Имоджин.
– На картине был изображен Актеон, подглядевший купание Дианы, – пояснил Рейф любезно. – Если ты помнишь, Диана превратила Актеона в оленя, и его собственные собаки растерзали его.
– Твой отец…
– По-видимому, он счел это завуалированным предостережением моей матери.
– Должно быть, твои родители были интересными людьми, – сказала Имоджин.
Поскольку такое предположение исходило от Имоджин, то он решил сказать правду:
– Мать, конечно, обожала театр. Но отец, судя по всему, любил мать Гейбриела.
Она подняла на него глаза.
– Должно быть, это было тягостным для твоей матери.
– Холбрук всегда был чопорным и холодным, – сказал Рейф, вспоминая отца. – Я думаю, он не любил мать, и нас тоже… Хотя, возможно, моего брата Питера он переносил лучше, чем меня.