Рейф раз сто смотрел пантомиму, но никогда не видел Имоджин Мейтленд в подобном состоянии… Она походила на лакомый пирог с вишнями, который он хотел бы съесть без промедления. Он утонул в ее сияющих глазах, прекрасный улыбающийся рот манил его, и он понял, что больше ждать не может.
Он набросился на нее, будто вознамерился проглотить ее возбуждение и радость и в одно волшебное мгновение превратить их в нечто иное. Никогда в жизни он не испытывал большего трепета, в то время как сама Имоджин сначала напряглась в его объятиях, потом дрогнула и тотчас же отдалась его поцелуям. Глаза ее закрылись, дыхание стало прерывистым. Сейчас она была в его власти. Этот вечер его, и он полагал, что теперь она всегда будет принадлежать ему, даже если сама этого не знает.
– Имоджин, – пробормотал он.
– Да, – ответил ему ее дрожащий голос.
– Сегодня вечером я провожу вас в вашу спальню.
Ее веки затрепетали, глаза открылись, и она посмотрела на него.
– Да, – прошептала она. – О да…
Рейф смотрел на сцену невидящим взором. В его распоряжении была ночь, и он должен суметь убедить ее за эту ночь, что они, как никто другой, подходят друг другу в самом важном из аспектов. Потом, когда она будет принадлежать ему полностью, он откроется ей. По лицу его расплылась медленная улыбка. В последние годы у Рейфа была не слишком обширная практика, но уж если в чем у него не было ни малейшего сомнения, так это в том, что он сумеет ублажить женщину и сделать ее счастливой. Он привлек Имоджин еще ближе и крепче сжал ее в объятиях, насколько это позволяли кресла, обитые алым бархатом.
Тем временем пантомима продолжалась. Вдова Трэнки собрала большую часть пирогов. Она решила, что раз их недостаточно для продажи и коли они выглядели не столь свежими, как прежде, то лучше раздать их злой мачехе и ее дочерям. Потому что, как она объявила, принц что-то не спешил. Хрустальный башмачок носили по дворцу уже два дня, а плана, что делать дальше, так и не появлялось. Принц должен был объездить всю округу в хрустальной карете и найти Золушку, но, как и большинство мужчин, он был медлителен. Да, он медлил! Должно быть, не знал, какая постель будет для него самой мягкой.
– Да! – рявкнула толпа зрителей.
– «Если б был он жарким сердцем наделен!» – вскричала вдова Трэнки.
– Да! – отозвалась аудитория привычным ревом. Рейф даже не услышал его.
Губы Имоджин были такими сладостными, столь нежными и восхитительными, что он был готов провести здесь всю ночь.
– «Если б был к тому ж бесстыдным он», – надрывалась вдова Трэнки.
– Да! – грохнула толпа.
– «То тогда во мне бы не нуждался он!»
– Не нуждался! – выкрикнула леди в пурпурном чепце, и все ее ближайшие соседи с ней согласились.
Тут, несмотря на полное неведение Рейфа и Имоджин, что за ними наблюдают, зоркие глаза вдовы Трэнки заметили в зале эту пару: моряка и его подружку, столь занятых друг другом, что, право же, с них следовало потребовать плату в виде фанта.
Настоящее имя вдовы Трэнки было Том, и он был профессиональным клоуном, из семьи, для которой клоунада была неотъемлемой частью жизни, альфой и омегой ремесла.
Склонность к лукавым проделкам и шалостям была его главной особенностью, и его с полным правом можно было бы назвать плутом. К тому же он знал, как угодить уже раззадоренной представлением толпе.
Дав знак своему партнеру Карну едва заметным движением брови (Карн в этот вечер изображал злую мачеху), что он изобрел отличную интермедию на потеху всем, он изменил ритм песни.
– «Ты ныне скромниц не найдешь», – заблеял он.
Толпа с радостью подхватила его слова.
– «Девицы честь не ставят в грош».
– Не ставят в грош! – завопила толпа.
– «И даже если место их в карете, ничто их от позора не спасет на свете».
Толпа охотно подтвердила это мнение.